Тут же я осмелел и спросил сердито:

— Чё веселитесь-то? Хоть бы объяснили толком...

— Дак ведь летаешь! — взвизгнула Степанида. — Не понял, что ль? Получилося у нас!..

Настя радостно объяснила:

— Ты же теперь летать можешь. Рубашечка-то твоя из тополиного пуха волшебная получилась. — Она отошла в дальний угол. — А ну, попробуй! Лети ко мне! Ну?

Как это лети? Я не мог. Я не умел. Чего это они выдумали!

— Да не боись, — прошептала Глафира. — Ты только захоти. Потянись каждой жилочкой, куды полететь хочешь, постарайся, тогда получится.

Свечи пылали и отражались в зеркалах. Настя смотрела на меня очень большими, очень темными глазами. Потом протянула ко мне руку. Губы ее шевельнулись: "Ну, Тополек... "

Может, я правда умею летать? Вот сейчас приподнимусь над половицами, вытянусь в воздухе, медленно подплыву к Насте, возьму ее за палец... Ну? Давай же!

Меня приподняло, бросило к Насте очень быстро, она отскочила. Я зацепил плечом печку, треснулся о пол, охнул. Настя меня опять подхватила.

— Ой ты, маленький мой... Ушибся?

Я ушибся. Но это была чепуха! Зато я все же полетел! Неуклюже вышло, потому что уменья нет, но я научусь. Сейчас...

— Пусти, — шепнул я Насте. Она разжала руки, и я повис в воздухе. Заболтал ногами, зацарапал руками пустоту, будто поплыл по-собачьи. И поднялся к потолку. Потом тихо-тихо опустился на скамью. Сердце у меня не билось, а упруго сжималось и разжималось, и при каждом разжимании я торопливо переглатывал. Наверно, от волнения. Но я не чувствовал этого волнения, только радость чувствовал.

Глафира весело сказала:

— В этой конуре-то много ль налетаешь? Айда на двор, Тополек. Айда, бабы...

Мы вышли из баньки. Лопухи зашуршали о подол моей длинной рубахи. Было сумрачно, и пахло близким грозовым дождем.

— Ну, вот оно... — вздохнула Глафира и закашлялась. — Теперь хоть в самое небо...

Но небо в этот миг высветилось зарницей, и мне туда совсем не захотелось. Я увидел такие облачные горы, пропасти, провалы и вершины, будто к Земле вплотную подошла другая планета.

— Не, — сказал я и передернул плечами. — Вдруг в меня молния попадет...

— Какая еще молния? — удивилась Глафира. — А, это от грозы, что ль? Не боись....

Она глянула вверх, взяла за руку Настю.

— Дай-ка, Настюшка... Четой-то я одна не управлюсь...

Она постояла с поднятым лицом, охнула тихонько... И я почуял, что мне уже не страшно. Было по-прежнему пасмурно, только в этом сумраке уже не ощущалось грозовой напряженности. Словно все электричество разрядилось и утекло в землю. Были обыкновенные мирные тучи, из которых в крайнем случае мог пролиться спокойный дождик.

Но дождик пока не проливался. Тучи слегка раздвинулись, из-за лохматого края высунулся ярко-желтый бок луны...

— Ну, лети, — шепнула Настя.

Сердце у меня часто забухало. Я попробовал полететь. Не получилось. Я опять, как в баньке, заскреб воздух руками, будто плыву из глубины вверх, оттолкнулся босой ногой. Повис в воздухе. Потом понесло меня в высоту. Я испугался, захотел опуститься. Опустился. Захотел пролететь над грядками и неуклюже, бочком, пролетел. Тогда я осмелел, напружинил мускулы и нащупал в себе и окружающем воздухе какие-то неведомые струнки. Может быть, это были силовые линии магнитного поля, о котором сейчас много пишут ученые. А может быть, во мне и вокруг просто зазвенела моя радость, моя уверенность. Я рванулся вперед, тело сделалось послушным, воздух зашуршал по бокам, обтянул на мне рубашку, прижал ее, шелковистую, к коже. И я понял, что теперь могу летать ловко, быстро и уверенно. Главное — верить в себя и не бояться.

Я пронесся над грядами, взмыл над банькой, пролетел над сумрачной и влажной глубиной лога. Потом, хохоча от радости, сделал еще круг, спикировал к самой воде речки Тюменки, снова взлетел и наконец ловко встал перед ведьмами. Щеки горели, обдутые встречным ветром...

Настя смеялась, а Глафира сказала радостным шепотом:

— Научился! Ах ты, родненький наш... — И рывком притиснула меня к себе. Я застеснялся, засопел и вырвался. Тогда Глафира проговорила уже иначе, наставительно:

— Вот так и летай. Только гляди, ничего, окромя рубахи, не надевай на себя. Все, что не из этого полотна, к земле потянет, любая пуговка, любая ниточка, самая махонькая...

Я поморгал, соображая, про что она говорит. Понял, и радость моя поубавилась. Я набычился:

— А как я... Ну, без штанов-то...

Настя тихонько хихикнула, а Глафира сказала:

— Вот так и будешь. Кто тебя видит ночью...

— А днем, что ли, нельзя летать?

— Летай, когда хошь, привыкай, — подала голос Степанида, — только береги ее, рубаху-то.

— А штаны? — жалобно спросил я. — Разве нельзя сшить из такой же материи?

— Дак ее не осталось ни кусочка, — хмуро сказала Глафира.

Я представил, как появлюсь перед ребятами в таком не то платье, не то саване, и взмолился:

— Настя! Ну, обрежь ты ее вот так! — Я чиркнул ладонью по животу. — А что останется — из того штаны. Пускай хоть самые коротенькие...

— Дай-ко, смеряю, — согласилась Настя.

Но Глафира насупилась:

— Не по правилам это. Сказано, что рубаха должна быть...

Мне показалось, что Настя колеблется. Однако неожиданно за меня вступилась Степанида.

— Ты, Глаха, сама посуди, — сипло заговорила она. — Тебе не старое время, сейчас ребятишки и в деревнях без порток не бегают, а он мальчонка городской. Надо одеть по-нонешнему, чтоб не боялся ничего...

Меня снова привели в баньку, рубашку велели снять. Я долго сидел в углу, кутаясь в чей-то старый ватник. А Настя то лязгала ножницами, то стучала на швейной машине. Эта громадная ножная машина с чугунным колесом появилась в баньке неизвестно откуда (от нее пахло ржавчиной).

Потом нарядили меня в штанишки без застежек, с узкой лямкой через плечо (на вторую не хватило материи) и в короткую просторную рубашку навыпуск.

— Полетит ли? — с опаской сказала Глафира.

Я подпрыгнул, поджал коленки и клубочком всплыл к потолку. Медленно опустился на стол.

— Ну вот! — радостно и почти без сипения прогудела Стенанида. — Ишь, как полетел, будто пташка. И глянь, какой ладненький стал. А то была какая-то привидения, прости господи... Хошь на себя глянуть?

Она выволокла из-за печки большой кусок мутного зеркала, я глянул... и опять огорчился. Рубашка — без воротника, с треугольным вырезом на груди — была очень похожа на нижнюю, вроде солдатского белья. Задразнят...

"Воротник бы сюда матросский", — печально подумал я, но ничего не сказал. Потому что бесполезно: все равно тополиной ткани больше нет. Однако Настя уловила мой тихий вздох. И сказала с недовольной ноткой: