При каждой встрече я вглядывался в нее, силясь понять, насколько она изменилась. Сумели ли они подменить ее взгляд, ее улыбку? Мы общались совсем как раньше. Она по-прежнему рассказывала смешные байки, которые сочиняла специально для меня, и помогала мне с домашкой по математике. Но мой двоюродный брат Гили, член молодежной секции Движения против религиозного принуждения, много знал про всяких раввинов – так вот, он утверждал, что это лишь вопрос времени. Они еще не закончили промывать ей мозги, а как закончат, она заговорит на идише, ей побреют голову и она выйдет замуж за какого-нибудь потного, дряблого, мерзкого мужика, который запретит ей со мной видеться. Процесс может занять еще год-другой, но лучше бы я приготовился и крепился, потому что, когда она выйдет замуж, она, может, и продолжит дышать, но для нас все равно что умрет.

Девятнадцать лет назад в маленьком зале бракосочетаний в Бней-Браке моя старшая сестра умерла – и теперь живет в самом ортодоксальном районе Иерусалима. У нее есть муж, ученик иешивы – как Гили и обещал. Он не потный и не дряблый и даже, кажется, рад, когда я или мой брат приезжаем в гости. Еще Гили обещал мне лет двадцать назад, что у сестры будет прорва детей и каждый раз, когда они при мне станут говорить на идише, словно живут в каком-то Богом забытом восточноевропейском местечке, у меня будут слезы на глаза наворачиваться. В этом он тоже оказался прав только наполовину: у сестры действительно масса детей, один милей другого, но когда они говорят на идише – я улыбаюсь.

Я вхожу к сестре в дом меньше чем за час до шабата, и вместо приветствия дети хором кричат: «Как меня зовут?» Эта традиция зародилась, когда я однажды их перепутал. Учитывая, что детей у сестры одиннадцать и каждый с двойным именем, как это часто бывает у хасидов, мою ошибку нетрудно простить. То, что мальчики одеты одинаково и украшены идентичными парами пейсов, служит сильным аргументом в мою защиту. Но все они, начиная со старшенького Шломо-Нахмана, хотят убедиться, что их странноватый дядя как следует сосредоточился и выдаст каждому правильный подарок. Всего пару недель назад мама поговорила с сестрой и теперь подозревает, что это еще не все и, с Божьей помощью, через год-другой мне придется запоминать новое двойное имя.

После того как я блестяще сдал экзамен-перекличку, меня угостили строго кошерным стаканом колы, а сестра, с которой мы давно не виделись, устроилась в углу гостиной и пожелала услышать, что я и как. Она радуется, когда я говорю, что счастлив и доволен, но поскольку мир, где я живу, с ее точки зрения, полон неуместных вольностей, детали ее не интересуют. Да, меня огорчает, что она никогда не прочтет ни одного моего рассказа, но ее еще больше огорчает, что я не соблюдаю шабат и кашрут.

Однажды я написал детскую книжку и посвятил своим племянникам. Издательство согласилось указать в договоре, что иллюстратор создаст одну копию книги, где у всех мужчин будут кипы и пейсы, а у всех женщин – достаточно длинные, на религиозный взгляд, юбки и рукава. Но в итоге и эту версию книги забраковал раввин, с которым советуется сестра. В книге рассказывалось о папе, который сбегает с цирком. Рабби, очевидно, решил, что это слишком безответственно, и мне пришлось увезти «кошерное» издание, над которым иллюстратор так мастерски потрудился, назад в Тель-Авив.

Еще десять лет назад, до того как я женился, самым сложным в наших с сестрой отношениях было то, что моя девушка не могла приезжать со мной к ним в гости. В интересах истины необходимо признаться, что за девять лет нашей совместной жизни мы с женой провели кучу брачных церемоний, которые сами же и выдумали: с поцелуями в нос в рыбном ресторане в Яффо, с объятиями в обветшавшем варшавском отеле, с купанием голышом на хайфском пляже и даже с совместным поеданием киндер-сюрприза в поезде Амстердам-Берлин. Увы, ни одна из этих церемоний не признаётся ни раввинами, ни государством. Поэтому, когда я ехал в гости к сестре и ее семье, моя девушка должна была ждать меня неподалеку в кафе или в парке. Сперва мне было неловко ее просить, но она все поняла и приняла как есть. Я, конечно, тоже принял все как есть – можно подумать, у меня был выбор, – но не сказал бы, что все понял.

Девятнадцать лет назад в маленьком зале бракосочетаний в Бней-Браке моя старшая сестра умерла – и теперь живет в самом ортодоксальном районе Иерусалима. Я тогда до смерти любил одну девушку, которая не любила меня. Помню, через две недели после свадьбы сестры я приехал к ней в Иерусалим. Я хотел, чтобы сестра помолилась обо мне и об этой девушке – о том, чтобы мы были вместе. Вот насколько я отчаялся. Моя сестра помолчала с минуту, а потом объяснила мне, что не может. Потому что, если она помолится и мы с этой девушкой окажемся вместе, а потом выяснится, что наше «вместе» – ад, сестре будет ужасно плохо.

– Я лучше помолюсь, чтобы ты встретил кого-нибудь, с кем будешь счастлив, – сказала она и попыталась утешить меня улыбкой. – Я буду молиться за тебя каждый день. Обещаю.

Я видел, что она хочет меня обнять и жалеет, что нельзя, – или, может, мне просто показалось. Десять лет спустя я встретил свою жену и действительно стал счастлив. Кто сказал, что молитвы остаются без ответа?

Если бы не мама, нам, возможно, и дальше казалось бы, что все в порядке.

Было обычное субботнее утро, когда она рассказала, что внук попросил ее поиграть с ним в особую игру, – в игру, которая есть только у мамы в телефоне. Все очень просто: нужно пускать птиц из рогатки и разрушать ими дома, где живут свиньи.

– A, «Angry Birds», – сказали мы с женой хором. – Наша любимая игра.

– Никогда не слышала, – сказала мама.

– Ты, наверное, одна такая, – сказала моя жена. – Японских солдат, которые прячутся в лесах и не знают, что война кончилась, больше, наверное, чем людей, которые не знают эту игру. Это, наверное, самая популярная игра для айфона за всю историю.

– Я-то думала, твоя любимая игра – подкидной с колодой «Цветы Израиля», – обиженно сказала мама.

– Уже нет, – сказала жена. – Сколько раз можно спросить «У кого двойка?» и не зевнуть?

– Но мне показалось, – заметила мама, – что в этой вашей игре птицы погибают, если попадают в цель. Правда, я была без очков.

– Они жертвуют собой ради высшей цели, – поспешно сказал я. – Эта игра учит ребенка моральным ценностям.

– Да, – сказала мама, – но ведь там цель – просто обрушивать здания на головы милых поросяток, которые не сделали птицам ничего плохого.

– Они выкрали наши яйца, – настаивала жена.

– Да, – сказал я. – Это, собственно говоря, педагогическая игра, которая учит не воровать.

– Точнее, – сказала мама, – она учит убивать всякого, кто тебя ограбил, и при этом жертвовать собственной жизнью.

– А пусть бы не крали у нас яйца, – сказала жена со слезами в голосе, как случается, когда она чувствует, что вот-вот проиграет спор.

– Я не понимаю, – сказала мама. – Именно эти маленькие поросятки лично украли у тебя яйца? Или речь идет о коллективной ответственности?