Убежденные в том, что это не даст им раскиснуть и разболтаться, они решили установить правила и законы повседневной жизни, составить распорядок дня. Утром заставляли себя вставать, едва рассветет, под руководством Луизы делали зарядку, потом обсуждали рабочие планы на день. Вечером запрещено было приступать к ужину до тех пор, пока не закончены все дела. Часто им, косоруким, приходилось доделывать работу уже в темноте, при чадящем масляном светильнике. Они установили дежурства и по очереди таскали воду, по очереди днем и ночью – ведь надо было беречь зажигалку – поддерживали огонь. Даже придумывали наказания для того, кто не выполнит свои обязанности. Луизе вспомнился семейный обычай: каждый год в начале декабря родители доставали дощечку с тремя – по числу детей – рядами из двадцати четырех дырочек, и каждый вечер, в зависимости от того, сколько за день было совершено хороших и плохих поступков, гвоздики с прикрепленными к ним звездочками переставляли выше или ниже. Считалось, что, перед тем как оставить подарки, Дед Мороз проверяет, все ли довели свою звездочку до самого верха и заслуживают награды. Конечно же, они всегда этого добивались, хватаясь под конец за самую трудную и неприятную работу, лишь бы побыстрее подняться. Людовику это показалось ребячеством, но он согласился, желая доставить удовольствие Луизе. Вечером, непременно перед тем помывшись, они тщательно раскладывали пищу по мискам с выщербленными краями. Людовику, поскольку он крупнее, полагалась ложка добавки – так они договорились между собой. Часть вечера они проводили в словесных поединках, сравнивая свои дневные заслуги, и в завершение чей-нибудь ржавый гвоздь взбирался выше по гнилой доске. В воскресенье подводили итоги, и проигравшему вменялось в обязанность лишний раз принести воды. Луиза потребовала сделать воскресенье нерабочим днем. В этот день запрещено было заниматься полезной деятельностью – охотиться, ловить рыбу, мастерить инструменты; воскресенье – своего рода «день Господний», ни с чем не сообразный у этих двух атеистов. Они допоздна валялись в постели; лениво занимались любовью, не забывая предохраняться; позволяли себе полакомиться горсткой сухарей из неприкосновенного запаса. Если в этот день выходили из дома, то только погулять – как во время той первой беззаботной вылазки. В дождливые дни Луиза пробовала выделывать пингвиньи шкуры, терпеливо скребла птичью кожу, чтобы сделать ее мягче. Людовик вырезал из выброшенных морем деревяшек кривоватых зверушек.

Мало-помалу потребность соблюдать ритуалы обратилась в суеверие, пренебречь своими обязанностями означало бы упасть в собственных глазах, нарушить безмолвное соглашение, а может, и – кто знает – навлечь на себя неотвратимое возмездие. Заставлять себя, принуждать себя, владеть собой, выставлять себе хорошие и плохие отметки – все это стало частью освоения нового мира. Судьба, взвешивающая души и деяния, будет милостива лишь к достойным. Кроме того, эти занятия помогали им отмерять время, удерживаться в настоящем, заполняли мысли, не давали задумываться о будущем. Суд собственной совести, гордость за выполненную работу, приложенные усилия подтверждали, что они все еще люди, отличали от животных, отдаляли от пещерного века, в который, как им иногда казалось, они перенеслись. Подражать обществу – значит все еще принадлежать ему. Различия между этим местом и пятнадцатым округом Парижа могли быть только внешними, они не должны были затрагивать сути.

* * *

День был пасмурный, накрапывал дождь. Куртки – они брали их с собой для недолгой прогулки – расползались по швам, пропускали воду и совсем не защищали от холода. Они направлялись в хижину на берегу за досками для растопки. Из досок торчали старые гвозди, и, боясь пораниться, работали сосредоточенно, молча, не поднимая головы. С каждым днем физическая и душевная усталость наваливалась все сильнее.

У Луизы ныла поясница, она распрямилась и, стоя лицом к открытому морю, принялась растирать спину. За устьем бухты параллельно берегу шел огромный корабль, она ясно видела его сквозь изморось. В первое мгновение она подумала, что ей мерещится, но потом в груди словно плотину прорвало, чудесное, блаженное тепло разлилось по всему телу.

– Лю… Людо! Там!

Внутри все дрожало, но она будто окаменела, не было сил хотя бы руку поднять. Впрочем, ему и показывать не пришлось, он и так, истерически засмеявшись, крикнул:

– Скорее в лодку!

– Нет, постой, надо разложить костер, чтобы они нас увидели. Сейчас принесу бензин.

Их трясло, они совершенно обезумели, от нетерпения стучало в висках, некогда было обсуждать стратегию. Когда они выкладывали свое сообщение из камней на склоне холма, то нисколько не сомневались, что какое-нибудь судно пройдет поблизости, увидит его и повернет к бухте. Этот корабль шел далеко от берега – слишком далеко, чтобы с него хоть что-то можно было разглядеть, кроме окутанной легким туманом суши. Огромный круизный лайнер, больше ста метров в длину, один из тех, что доставляют туристов в Патагонию или Антарктиду. Во мгле сверкали огни, обозначая на темном силуэте палубы, коридоры и каюты. Приятная, налаженная, легкая и сладкая жизнь скользила мимо!

Им не раз за время путешествия встречались эти плавучие соборы, и смешно было смотреть на престарелых мореплавателей, которые пили чай за стеклянными стенами, когда сами они жили полной жизнью. Но в эту минуту они отдали бы что угодно, лишь бы оказаться там. Обоих накрыл страх – а вдруг с лайнера их не увидят? Луиза кинулась домой, чтобы взять зажигалку, Людовик ринулся к лодке. Выбежав из дома и увидев его, она решила, что он ее не понял.

– Людо, стой, надо зажечь огонь!

Она нагнала его, и сердце зашлось от тревоги – где же корабль? А он уже миновал середину бухты и спокойно шел дальше своим путем. Нет! Останься! Подожди! Продолжая вопить вслед уходящему лайнеру, она прыгнула в лодку и схватилась за канистру с бензином – надо же скорее разжечь костер. Но Людовик грубо ее отпихнул:

– Ты что, спятила? Надо плыть за ними, надо их догнать!

– Идиот, мы их не догоним, они идут слишком быстро, они нас не увидят. Надо костер…

Он не дал ей договорить, навалился, с силой вытолкнул из лодки. Оба мгновенно утратили дар речи и способность соображать. Они дрались, охваченные дикой яростью, с перекошенными от злости и нетерпения лицами. Он был сильнее, но она не сдавалась, безжалостно кусалась и царапалась. Тела переплелись, оба тяжело дышали, можно было бы подумать, что они задыхаются от страсти, если бы глаза не полыхали ненавистью. На карту была поставлена их жизнь. В конце концов Людовик победил, вытолкнул Луизу на берег, и пока она лежала, обессилевшая, не унимая капающую из носа кровь, он, воспользовавшись передышкой, с торжествующим рыком столкнул лодку на воду. Из-за спешки он только с третьего раза сумел завести мотор – забыл открыть подачу бензина. Руки у него дрожали, а сердце колотилось так, что больно было в груди. Время тянулось бесконечно. Но вот мотор чихнул – и лодка сорвалась с места.

Луиза, оглушенная, поползла к воде, причитая: «Нет! Нет, вернись! Мне нужен бензин…» Не в силах справиться со страхом и отчаянием, она лупила кулаком, песок летел во все стороны. Ее трясло после этого взрыва необузданного бешенства. Был бы у нее нож, она всадила бы этот нож ему в спину – человеку, которого внезапно возненавидела до глубины души. Ее переполнял стыд, отчего – она и сама не понимала, то ли оттого, что проиграла сражение, то ли оттого, что подчинились импульсам, лимбической системе мозга. Услышав шум мотора, она встрепенулась, вскочила на ноги и, стиснув зажигалку так, что костяшки пальцев побелели, бросилась к куче досок, которые они всего несколько минут назад вместе отдирали. Не обращая внимания ни на торчащие гвозди, ни на занозы, она собрала самые мелкие и, как ей показалось, самые сухие щепки и попыталась поджечь. Напрасно старалась – только пальцы опалила. В открытое море смотреть нельзя, она должна сосредоточиться на своем занятии. А вдруг судно замедлило ход, чтобы пассажиры полюбовались пейзажем? А вдруг она успеет, ее костер хотя бы дымить начнет? Луиза растерянно огляделась. К одной из досок были прибиты старые газеты, должно быть, ими пытались закрыть щели. Она отодрала бумагу, неверными руками подожгла… Господи, ну пожалуйста… Она не молилась с восемнадцати лет, с тех пор как заявила матери, что она неверующая и больше к мессе не пойдет. О чудо! Над деревяшками поднялись дрожащие язычки пламени. Блаженно выдохнув, она ловко, осторожно подложила в огонь несколько щепок, и вскоре на песке засветился красный глаз костерка. Еще немного – и она сможет подбросить в него гнилые доски, от которых повалит дым. Она распрямилась.