Он плыл не меньше получаса, и им снова овладевали странные ощущения. Вялость, как после долгой болезни, кружилась голова. Он не мог в точности припомнить, что произошло, в памяти остались только огни на корме этого большого корабля, последние искорки догорающего костра. В ночной темноте этот эпизод неожиданно показался ему забавным. Он в полном одиночестве плывет вдоль неведомого берега. Вот он и свободен. Если бы его не трясло как в приступе малярии, он бы еще потянул с возвращением, как делают дети, когда не хотят возвращаться домой, пусть на улице уже и неуютно.

Скалы расступились узкой выемкой. В конце лета ночи в этих широтах не бывают непроглядно черными. Бледная струйка света зацепилась за горизонт, позволяя разглядеть темный бархатный ковер гладкой и безопасной воды. Он вошел в бухту, и несколько минут спустя винт ударился о гальку крохотного пляжа. Он выбрался на берег, сел на холодный песок и постарался собраться с мыслями. Вспомнил! Наконец-то память к нему вернулась. Они увидели большой корабль, и он погнался за ним, но не догнал. Но почему Луиза сейчас не с ним? В его сознании стерлось воспоминание о том, как они дрались. Он насквозь промок и дрожал всем телом. Во что бы то ни стало надо до нее добраться, она, должно быть, умирает сейчас от страха, оставшись одна, – или это он сам панически боится одиночества?

По дну тесной расщелины посреди гладкой скалы бежал ручей. Он кое-как выволок лодку на камни, попытался, хватаясь за скользкие выступы, затащить повыше. По рукам струилась ледяная вода, они едва слушались. Ему чудилось, будто все это происходит в каком-то фильме – он медленно подтягивался, сползал, снова поднимался. Перебираясь с карниза на уступ, в конце концов выбрался на площадку. Тучи разошлись, от них остались только клочья, и показалась почти полная голубоватомертвенная луна. Она резко выбелила пятна снега и углубила тени. Каждый холм, каждый каменный зубец, каждый булыжник в ее свете вырастал и наводил ужас. Его преследовали киноштампы: «Носферату. Симфония ужаса», «Грозовой перевал»[11]. Крупный план скрывающейся за тучами луны означает, что у героя начинаются неприятности. В режиссерском сценарии сказано, что он должен идти, брести через эту каменную пустыню. Кто-то сейчас крикнет: «Снято!»

Вспыхнет свет, ему принесут обжигающий чай, одеяло, скажут, что он хорошо играл, больше дублей не будет. Но нет, ничего такого не происходило, и он брел дальше. В голове осталась только одна мысль: Луиза.

Он наугад двигался вдоль берега. Час? Два? Три? Он забыл обо всем, кроме того, что ему холодно, и иногда ему хотелось прилечь, свернуться калачиком, всего на минутку, чтобы согреться. Но нельзя, ведь есть Луиза. Она рассердится, если он опоздает к ужину.

Внезапно плато оборвалось, перед ним чернильной лужей лежала бухта, их бухта. С другой стороны он различил в лунном свете развалины станции и представил себе тысячи ночей, которые эти останки провели в холоде и темноте, брошенные, всеми забытые, все больше разрушаясь.

Час? Два? Три? Надо ощупью слезать вниз и брести, из последних сил брести через равнину.

Он дошел, вот и «Сороковой», лестница, дверь, кровать.

Луиза заорала, когда на нее рухнул оборванец с безумными глазами.

* * *

Назавтра они остались в постели. День разгорался, пылинки плясали в солнечном луче. В доме стояла мертвая тишина. Они до того боялись потеряться, что ночью так и вросли один в другого. Над их спаянными телами поднимался легкий пар.

Вернувшись с берега, Луиза сразу легла – на большее она была не способна. Но час или два спустя заставила себя встать и снова выйти в прибрежный сумрак. Ее охватили тревога и страх – как в тот миг, когда «Ясона» не оказалось на месте, но на этот раз исчез Людовик. Тревога вытеснила и гнев, и воспоминания о стычке. Она взбежала по склону холма с выложенным SOS, но куда ни взгляни, лишь океан катил серо-зеленые волны. Возвратившись в «Сороковой», она снова забралась в постель, чтобы хоть немного согреться. Сидеть у огня одной, без него, казалось почти непристойным. О еде она даже и не думала. Людовик был где-то там, в темноте. Он, конечно же, не смог догнать этот корабль. А вдруг он утонул? И кожа его уже набрякла, пропиталась влагой, он уже добыча, плоть, безымянный кусок мяса? Или он где-то на берегу? Раненый? Она изводилась от собственного бессилия. Ждать было невыносимо. В конце концов, уже в полузабытьи, она услышала на лестнице неуверенные шаги. Он вернулся.

Они так и не разделись, лежали под одеялами в мокрой одежде, резкий, злой холод студил затылок и шею, полз вдоль спины. Вчера все произошло так быстро, они еще не отошли ни телом, ни душой, не понимали, идет ли время или стоит на месте. Просыпались поочередно, не совпадая друг с другом, и снова проваливались в дрему. Мир снаружи был слишком холоден и неприветлив.

Все же, окончательно проснувшись, Луиза выбралась из постели. Все мышцы болели, будто ее избили. Ей требовался воздух, простор, здесь, в «Сороковом», она задыхалась. Она вышла из дома, и пронизывающий северный ветер обжег лицо, – как же она любила в горах такой ветер. Она заставила себя двигаться. Спустилась на берег, побрела вдоль кромки воды, стараясь ни о чем не думать, просто делала шаг за шагом. Под ногами шуршали сухие водоросли. Шипели мелкие волны, кричала чайка. Она позволила этим звукам – сокровенным звукам текущей своим чередом жизни, частью которой она стала, – заполнить сознание. Она сосредоточилась на ощущениях собственных ступней. Распадающиеся подметки рассказывали ей, что у нее под ногами: сухой и мягкий песок, твердый песок, выглаженный волнами, галька, бугорок ракушки. Пятка, носок, пятка, носок, она ступала по земле, совсем маленькой планете, затерявшейся в космосе. Ветер щипал кожу. Homo sapiens – теплокровное всеядное млекопитающее. Вчера оборвалась нить, которая удерживала ее в обычном, правильном мире – в том мире, где есть пятнадцатый округ, городские огни, квартиры с отоплением и водопроводом. Думать об этом было мучительно, как об утраченной любви, но, если она не забудет прошлое, ни для чего другого места не будет. Другого? Но чего другого? Она казалась себе игрушкой судьбы, чем-то вроде того хрупкого креветочного панциря, что катился по песку, подгоняемый ветром. Встать на ноги! Главный девиз нашей растерянной, обезумевшей эпохи. Встать на ноги после развода, встать после увольнения, встать, не обращая внимания на болезнь. Газеты полны историями людей, обладающих почти мистической верой в свое будущее, современных фениксов, восстающих из праха, обретающих новую работу, новый дом, новое место в жизни. Но что-то похожее на ее чувства должны испытывать затерявшиеся в европейских городах азиатские беженцы: отчаяние и безверие, всепроникающее бессилие.