Раджед вспоминал, как невыносимо тихо и незаметно угасала его родная мать, подобно упавшему желтому листу, что медленно уходит в небытие. Некогда красивая женщина с такими же янтарными глазами, талантливая жизнерадостная волшебница, вскоре после рождения сына начала терять свою магию и стремительно стареть.

Раджу не исполнилось и двадцати, в которые он выглядел еще совсем мальчишкой, а она умерла. Хотя по всем подсчетам летоисчисления льоров должна была прожить еще не меньше пятисот лет.

Она тяжело повторяла, прося сына подойти к ее скорбному ложу: «Эйлис потерял свою душу». Безвременную старость она связывала тоже с потерей души, как и начало чумы окаменения. В своей последней воле она просила найти Душу Эйлиса, но не указала, чем она представляется. Казалось, что она не успела договорить что-то чрезвычайно важное, шепча на смертном одре. И это ощущение незавершенности, недосказанности мучило Раджеда по сей день после множества лет бесконечного ожесточения в войне с другими чародеями и годами бесплодного уничтожения времени в пирах и унылых забавах.

Еще льор вспомнил, как вскоре после смерти матери погиб его отец, вернее, как Нармо Геолирт подло подстроил западню и убил его. С тех пор началась вражда с чародеем кровавой яшмы, с тех пор сердце Раджеда, казалось, тоже окаменело. И никто не мог растопить его. Он каждый день ожидал нападения, каждый миг питался духом близкой ожесточенной битвы.

Оттуда же возникали порой приступы неконтролируемой злобы, которую в присутствии Софии чародей старательно топил в издевательской льстивости. В бесконечных попытках уничтожить Нармо и забавах, которые отвлекали от сражений, Раджед уже почти забыл о словах матери.

Лишь в беспокойных снах он все еще видел Эйлис в его первозданной красоте, с травой и деревьями, среди которых прятались настоящие, а не созданные магией, животные и птицы. Теперь же его мир постепенно разрушался, и долголетие льоров сделалось только их проклятьем.

Пересохли реки, исчезли гавани, даже моря постепенно мелели. И сама магия чародеев постепенно иссякала, приобретала более грозные формы, изобретала все больше боевых заклинаний. Но все ощущали, что даже она приходит к своему финалу, оттого в башне Раджеда теперь было много заброшенных мест и садов, которые поразила чума окаменения.

На те места уже ничего не действовало, никакие заклятья, стоило только упустить момент. Безотчетно льор опасался, что когда-нибудь они все и сами окаменеют. Но лихая, гибельно веселая часть его души почти смеялась над их общей неотвратимой участью: провести сотни лет во взаимной вражде, чтобы остаться каменными статуями в каменном мире – это ли не абсурд, это ли не самая забавная трагикомедия мироздания?

Только у Раджеда Икцинтуса в башне находилась та фамильная реликвия, которой другие льоры не могли похвастаться – тот самый портал в мир Земли, через который колдун и затащил Софию. У него существовал шанс на побег.

И Нармо Геолирт сходил с ума от гнева и злобы, желая заполучить заветный артефакт. Перед алчным чародеем кровавой яшмы расстилался целый новый мир по ту сторону грани. Колдун искренне удивлялся, почему его извечный противник не использует портал по назначению.

Раджед не отвечал, он и сам догадывался, какой ценностью обладает. Зеркалом, что дороже всех сокровищ и каменьев, зеркалом живого мира, в который он неоднократно заглядывал.

Однако за годы междоусобиц, наблюдений за собой и другими льорами Раджед твердо уверовал, что их место в Эйлисе. Он сделался, наверное, фаталистом, когда осознанно разделил возможную судьбу своего мира и его правителей: либо они однажды сумеют вместе найти путь к спасению, либо сгинут тоже все вместе, как чудовищное порождение каменной пустыни. Зато в этой гонке к концу света Раджед не намеревался отказываться от мирских удовольствий. Даже напротив, он искал немедленного удовлетворения своих прихотей. Еще он часто рассматривал людей из другого мира, сравнивал, вспоминал, кто населял Эйлис. Нравилось созерцать копошение лишенных магии букашек, хотя не хотелось получать над ними власть. Но нравились симпатичные девушки, ведь в Эйлисе-то их не осталось.

– И ты опять не устоял? – оторвал от раздумий голос Сумеречного, который вечно считывал чужие мысли, когда желал. Это раздражало в заклятом друге, порой даже смущало его всезнание, но чаще злило – он-то ведал о судьбе Эйлиса. Но молчал.

– Опять и снова, – фыркнул Раджед, глянув на зеркало. – Ишь ты, догадалась, где дверь! Ничего, попадет на рудник. Пусть побродит пока, пусть увидит, где мы на самом деле прозябаем.

Лицо Раджеда подернулось негодованием, он вцепился в набалдашник трости, сдавливая крупный шар из янтаря, и вновь подошел к зеркалу.

– Зачем же показывать ей убожество этой башни? Да и всего вашего мира, – недоумевал Сумеречный Эльф. Неизвестно, когда он вернулся, ведь часто передавал свои мысли на расстоянии.

Теперь он нервно мерил шагами тронный зал, скидывая и надевая капюшон, теребил ворот кольчуги, закатывал рукава. Вскоре стянул ее и остался в одной льняной длинной рубахе, больше напоминавшей дырявое рубище. Ему словно не хватало воздуха, как перед приступом лихорадки. Он поводил плечами и кривил набок челюсть, точно тело сделалось слишком тесным для чего-то, что терзало его изнутри, чего-то, что рвалось наружу. Мерещилось, что за спиной его временами мерцают, возникая лишь на миг, то черные, то белые крылья. Это не предвещало ничего утешительного, но Раджед, хоть и неотрывно следил за другом и его превращениями, все же не двигался с места. Льор рассматривал через зеркало, как хрупкая гостья ступает по черствым камням. Он ее мучил… Зачем?

София понравилась ему, как могло показаться, совершенно случайно. Однажды он просто заметил в своем зеркале красивое юное лицо с пухлыми щечками и наивно блестящими лазурными глазами. Потом рассмотрел ее рисунки и узнал в них пейзажи Эйлиса. Почудился неведомый знак судьбы.

С той поры прошло три года, три года Раджед молча рассматривал девочку, не смея даже заговорить с ней, потом все-таки написал ей. Но пришел в бешенство, когда раз за разом ему отвечали холодным отказом. Льор не понимал, что говорит не так, что не прельщает это глупое создание. Он привык, что люди без магии всегда раболепствовали перед льорами почти в священном экстазе. В Эйлисе такие порядки завели еще восемь тысяч лет назад. Простой народ радовался любой милости своего льора. Земные девушки вроде бы не отличались. Когда София не восхитилась появлением чародея, он уже едва ли мог контролировать свой гнев. А когда нагло отчитала его, то и вовсе пробудила желание уничтожить, испепелить ее на месте. Чародей предпринял колоссальные усилия, чтобы вновь взять себя в руки.

«Ничего. Пусть побродит. Пусть подумает. Нам обоим надо подумать», – выдохнул Раджед, устало располагаясь на широком троне. Приходилось признать, что годы бесконечной ненависти по отношению к соседям-льорам иссушили его душу, сделав непригодной для проявлений настоящей заботы или любви. Пожалуй, он и не ведал о них никогда с момента смерти матери. А она любила. И отца, и своего сына. Но прошло столько лет, что память истончилась, сделавшись прозрачным осколочком стекла, осыпающейся пыльцой с крыла бабочки. Раджед задумчиво уставился в потолок, пересчитывая бесцельно лепестки на цветочной лепнине.