Был седьмой час вечера. Мы заняли места напротив Ратуши. Нашу сторону уже укрыла тень, однако солнце все еще освещало дворец и высокую элегантную башню, подсвечивая розовым кирпичную кладку, словно она горела огнем внутри. Бог знает сколько людей разместились на площади и на зрительских трибунах вокруг нее. Люди были везде, они высовывались из окон, даже стояли на крышах.

Во время дерби, во время регаты, в Уэмбли я видел куда большие толпы, но, кажется, никогда прежде на моих глазах столько людей не собиралось на столь малом пространстве.

Выстрел перекрыл шум толпы, и по сигналу карабинеры верхом на лошадях въехали на площадь, разогнав зевак, преграждавших им путь. Карабинеры были в полном облачении — черно-красном с серебряной отделкой, в треуголках и с мечами в руках. На своих маленьких симпатичных лошадках они смотрелись очень живописно, как кавалерийский эскадрон армии Наполеона. Люди уступали им дорогу, проскальзывая в любую щель, и вскоре середина площади заполнилась огромной толпой. Очищая дорогу вокруг площади, кони двигались шагом, зато второй круг прошли рысью, как ни странно, в лучшем стиле Карла Берне[18]. Вознагражденные заслуженными аплодисментами, карабинеры удалились. Толпа с нетерпением ждала продолжения. На миг воцарилась тишина. Стал слышен звон колокола на башне. Кто-то из толпы выпустил в воздух шары. Они поднимались вертикально в неподвижном воздухе — красный и розовый. Миновали затененное пространство и оказались на солнце; красный шар стал рубиновым, а розовый засверкал аметистом. Потом, стремясь вверх, шары поднялись выше крыш, где легкий ветерок подхватил их и унес прочь.

Еще один выстрел, и картину Берне сменила картина Пинтуриккьо. Когда показалась процессия, толпа громко закричала, вновь заглушив звон колокола, и труб тоже не было слышно. Процессия, состоящая из представителей всех семнадцати районов города, медленно обошла площадь. В каждой из групп, помимо барабанщика и двух знаменосцев, были вооруженный всадник, три или четыре алебардщика, юные пажи и один наездник — в том случае, если ему предстоит, в числе десяти других, принять участие в соревнованиях; все они были облачены в одежды в стиле Пинтуриккьо, в цвета своего района. Они продвигались медленно, останавливаясь через каждые пятьдесят шагов, чтобы дать возможность знаменосцам продемонстрировать свое искусство. Им потребовался целый час, чтобы обойти площадь. Однако время пролетело быстро. Я уже в третий раз наслаждался этим зрелищем, и в последний раз получил не меньше удовольствия, чем в первый.

Английские туристы обычно относятся к Палио скептически. Им вспоминаются ужасные «карнавалы», которыми лет пятнадцать назад увлекались в их собственной стране, и им кажется, что Палио — это то же самое. Позволю себе их разуверить: это не одно и то же. В Сиене не читают стихов Луиса Наполеона Паркера. Здесь хоры юных дам не воспевают грудными голосами высокие чувства. Здесь нет некомпетентных распорядителей, небрежно загримированных под Хенгиста и Хорсу[19], нет толпы размахивающих руками статистов, одетых безвкусно и дешево. И, наконец, в Сиене нет постоянного спутника английских карнавалов — дождя. Нет, Палио — всего лишь шоу; в нем не заложен особый смысл, кроме того, что это традиция, которая не умерла со временем и как таковая имеет куда большее значение, чем все мертворожденные английские действа, несмотря на белые стихи Паркера и их драматическое озвучание. И пажи, и арбалетчики, и знаменосцы пришли прямо из прошлого, в котором жил Пинтуриккьо. Одежды, придуманные давным-давно для их предков, тщательно копируются каждым новым поколением, сохраняющим в неприкосновенности расцветку и богатые материалы. Участники карнавала одеты не в бумагу и фланель, а в настоящие шелка, меха и бархат. И цвета тканей под стать одеждам, когда-то скроенным людьми с безупречным вкусом, царившим в эпоху раннего Возрождения. И сегодняшние костюмы Палио, поверьте, не грешат против вкуса того времени. Это не Пакен, Ланвен или Пуаре, одевающие английских актеров; в Сиене трудятся профессиональные мастера, изготавливающие парики, и дамы — любительницы шитья. Я уже упоминал о красоте флагов — их смелый, фантастический, «современный» дизайн. И все остальное в Палио — не хуже флагов: все смелое и великолепное, но все же всегда правильное, всегда безукоризненное и совершенное. Единственная фальшивая нота — сам «палио», цветной флаг, который получает contrada, чья лошадь выигрывает скачки. Этот флаг всегда шьется заново. Поглядите на него, когда его торжественно везут на большой средневековой военной колеснице, завершающей процессию — поглядите на него; или нет, лучше не глядите. Это типичный образец из шкафа английского карнавального комитета. Шедевр дамы-любительницы. Я с содроганием отвожу взгляд.

Впереди, неся гирлянды из лавровых листьев, идут пажи из эпохи quattroento[20], позади едут рыцари верхом, а между ними медленно и торжественно движется военная колесница, везущая незавидный трофей. В начале процессии почти неслышно для нас, ибо мы находимся на противоположной стороне, играют трубы. Наконец шествие, сделав полный круг, останавливается напротив Palazzo Comunalle. Поверх голов зрителей, стоящих посередине, мы смотрим, как тридцать четыре знаменосца слаженно машут и машут флагами, а под конец, высоко подпрыгнув, как бы застывают в воздухе, а когда вновь оказываются на земле, нам их уже не видно. Публика взрывается аплодисментами. Карнавальное шествие завершено. Опять раздается выстрел. Все аплодируют, и тут на стартовую линию выезжают всадники, принимающие участие в соревновании.

Им предстоит трижды проскакать вокруг площади, похожей, как я уже говорил, на античный театр. Соответственно, есть два крутых поворота, где заканчивается полукружие. Видимо, в плане допустили какую-то ошибку, и оттого один из поворотов оказался круче другого. В этом месте вдоль стены положены матрасы, чтобы наездник не покалечился, если не сможет снизить скорость и вписаться в поворот. Лошадей не седлают; они мчатся по узкой полоске из песка, насыпанного поверх камней, которыми выложена площадь. Палио, вероятно, самые опасные скачки в мире. И еще более опасные из-за того, что соперничающие contrade слишком бурно проявляют свой патриотизм. На победителя, едва он проходит финиш, набрасываются болельщики других contrade (уверенные, что именно их лошадь должна была выиграть скачки), причем с такой искренней яростью, что карабинерам приходится спасать победителя от линчевания на месте. Наши места были примерно в двухстах-трехстах ярдах за финишем, так что мы прекрасно видели драку, завязавшуюся вокруг выигравшей лошади, хотя та еще не успела остановиться. Как только она перешла финишную черту, толпа опрокинула заграждения. Лошадь шла галопом, и за ней бежала целая банда молодых людей, крича и размахивая палками. Следом в развевающихся на ветру длиннополых наполеоновских мундирах и слетающих с головы треуголках мчались на выручку победителю карабинеры, потрясая мечами, которые они сжимали в руках, затянутых в белые перчатки. Там, где остановилась лошадь, началась непродолжительная драка; юношей быстро окружили карабинеры в треуголках, победительница была с триумфом уведена прочь в сопровождении болельщиков из ее contrada. Мы спустились вниз. Солнце ушло с площади, и теперь освещало лишь верхнюю часть башни и зубчатую стену дворца. Розовые на фоне бледно-голубого неба, они словно светились. Стрижи продолжали летать над нашими головами в последних лучах заходящего солнца. Считается, что вечером и на рассвете эти любящие свет птицы поднимаются ввысь на своих сильных крыльях, чтобы попрощаться или поздороваться с солнцем. Пока мы спим или отдыхаем в темноте, стрижи выглядывают из своей сторожевой башни высоко в небе, чтобы за краем поворачивающейся планеты увидеть первый проблеск света. Интересно, сказка это или нет, думал я, глядя на парящих в небе птиц. Может, это правда? Тем временем кто-то заворчал, призывая меня смотреть под ноги. Пришлось отложить размышления о птицах на потом.