С введением немалой пошлины многие корчемники – из небогатых – ушли в тень. Тайное корчемство стало повсеместным. Тайная корчма из заведения народного, богоугодного, превратилась в место для скорой наживы. В ней стали спаивать и развращать народ. Звание корчемника из высокого и почетного постепенно превратилось в низкое, позорное. Тайных корчмарей жестоко преследовали, налагали на них ужасные кары, отлучали от церкви, но ничто не помогало. Из-за гонений тайные корчмы вынуждены были перебраться в более глухие и недоступные преследователям места – в подвалы и на задворки.

Народу в тайной корчме Чурилы было немало. С виду неказистое строение оказалось на удивление просторным. Потолки в нем были низкие, а оконца, затянутые бычьими пузырями, давали так мало света, что в корчме царил полумрак. Калики перехожие, пока добрались к свободному столу, отдавили несколько ног. К удивлению, никто из обиженных даже голоса на них не повысил. Вскоре все разъяснилось – калик опознали. А в таких заведениях нищие странники пользовались всеобщим уважением.

Их обслужил сам Чурило, хотя у него был отрок на побегушках. Ратша старался держаться как можно незаметней, отодвинулся в самую густую тень, подальше от жирового светильника, который света давал немного, а чадил немилосердно. Но Чурило все старался заглянуть под его колпак, когда расставлял миски с едой и кружки. «Учуял-таки паленое, пес смердячий! – гневно подумал Ратша. – Вишь-ко, как свои зенки выкатил, черт лупатый».

Глаза у Чурилы и впрямь были огромными – бычьими. Да и сам он своей массивной фигурой смахивал на бодливого быка, которому рога пообломали. Чурила был лохмат, черен, как галка, но бороды и усов не носил, из-за чего смахивал на ганзейца[41] или гречина[42]. Одевался он небрежно, тем не менее его платье было не из дешевых. Чурило вел дела с ушкуйниками, ссуживая их деньгами, на чем и обогатился. Мало кто в Новгороде знал, что он тайный корчемник. Якшаться с ушкуйниками не зазорно было даже боярам, и разбойники служили для темных делишек Чурилы надежной ширмой.

– Пейте-кушайте, святые люди, во здравие, – проникновенно молвил Чурило.

Ратша невольно удивился такой покладистости корчемника; обычно Чурило прежде всего требовал показать кошелек и что в нем бренчит, потому как к нему приходило немало ярыжек с полушкой в кармане в надежде на дармовое угощение. Такие «счастливые» для них дни иногда бывали – это когда харч на поварне приходил в негодность. Тогда его хорошо разогревали, добавляли разных пахучих травок, чтобы отбить дурной запах, и отвратная еда шла за милую душу, благо желудки у ярыжек были лужеными, а полушки как раз хватало на жбан крепкой медовухи.

Но Чурило тут же развеял его недоумение следующими словами:

– Угощение за мой счет… только уважьте меня, спойте чего-нибудь. Порадуйте честной народ…

Некрас Жила, обрадованный столь неожиданным предложением, – на столе еды и питья не меньше, чем на четыре денги – это же какой прибыток в общую казну! – солидно кивнул и ответил:

– Премного благодарствуем за твои милости. Всенепременно сыграем и споем.

Чурило занял свое место за стойкой, которая была похожа на трон, – с этого высокого насеста он мог зорко следить за своими клиентами, чтобы никто из них не забыл по пьяному делу заплатить. Он был доволен своим замыслом. Калики перехожие и скоморохи заходили к нему очень редко, а кто ж не знает, что музыка и песни способствуют повышенной жажде, значит, посетители корчмы оставят ему гораздо больше денежек, которые значительно перекроют расход на ватагу.

Еда в корчме Чурилы оказалась выше всяких похвал: холодный квас для утоления жажды, горячее хлёбово – сытные щи с грибами, к щам – кулебяка[43], затем подали крупеники[44] со сметаной и жареную рыбу. Что касается медовухи, то даже такой гурман, как Спирка, не мог точно определить, из чего ее делали. Не сказать, что она была совсем уж скверной, но очень забористой, и сразу била по мозгам, минуя желудок, – обычно от хорошей медовухи по жилам сначала разливалось тепло, и только спустя какое-то время человек начинал хмелеть.

– Вы не шибко налегайте на Чурилово пойло, – строго предупредил Ратша. – Оно может и коня с копыт свалить. Притом быстро: раз-два – и ты уже под корчмой мух считаешь. А нам ишшо народ надо потешить.

Насытившись, Некрас Жила поднялся и громко сказал, обращаясь к притихшим клиентам Чурилы:

– Люди добрые! Ходили мы долго, в разных краях стежки-дорожки топтали, много разных городов видели, но краше и богаче Господина Великого Новгорода во всем белом свете не сыщешь! Вот вам крест святой! – Атаман перекрестился.

Люди одобрительно зашумели, закричали, кто-то начал стучать оловянной кружкой по столу в знак одобрения, но под грозным взглядом Чурилы в корчме снова воцарилась тишина.

– Были калики перехожие и в древности, когда поклонялись идолишшам поганым, и всегда калики были в чести, – продолжил Некрас. – Но не отошла каличья честь и когда православная вера завелась на святой Руси. Взяла она убогих странников под свою крепкую защиту и сказала определенно и твердо, что калики перехожие – первые и ближние друзья Христовы. Поэтому хотим мы от всей души отблагодарить хозяина нашего, который приютил и накормил нас, странников Христовых, всем, што в наших силах и возможностях. Слушайте, люди добрые!

Спирка ударил по струнам, и корчма наполнилась чарующими звуками; уж что-что, а играть он умел не хуже, чем за молодицами ухлестывать. И запели все трое: сам музыкант, Шуйга и Радята:

Чурило довольно скалился – эк, повезло! В кои-то веки к нему заглянули такие большие мастера. Поют-то как ладно, да складно! Он мигнул своему помощнику, и отрок начал бесшумно сновать между столами, разнося жбаны с медовухой и квасом, потому что людей вдруг обуяла жажда. Музыка и слаженное, чистое пение доставали до самых глубин души, и откуда-то изнутри на поверхность начало подниматься что-то чистое, незамутненное житейскими горестями и невзгодами, – точно как родник, который пробивается к свету через горные породы.