газетку посмотрю. Понимаешь, так много работы, что некогда в баню сходить, сегодня не успел даже забежать в парикмахерскую! Когда надумаешь, окликни меня!

Сижу ошарашенный и подавленный наглым, подтрунивающим, высокомерно-снисходительным тоном следователя Розенцева. Вот такими мне всегда представлялись иезуиты инквизиции. Я ещё не могу его ненавидеть, я ещё только недоумеваю, удивляюсь и ужасаюсь, до чего может быть «подлость изощрённой в своей изобретательности».

Один из героев романа «Дом и корабль» А. Кронина говорил: «Ненависть — ведь это тоже чувство. Для того чтобы оно было живым и творящим, чтобы оно стало страстью, нужно, чтобы враг был до боли знаком и понятен, почти физически ощутим. Ненавидеть аллигатора — это то же самое, что любить гуся. Мы же можем любить или ненавидеть себе подобных».

Следователя Розенцева я ещё не знаю, но всем существом своим чувствовал, что ненавидеть его буду.

Никак не хочется верить в арест Тевосяна. Всё происходящее кажется до крайности нелепым недоразумением, заблуждением следователя; кажется кошмарным сном, бредом больного и уставшего мозга.

На больших стенных часах монотонно покачивается маятник. Взад-вперёд, влево-вправо. Тик-так, тик-так! Время течёт медленно-медленно, а я сижу опустошённый, изломанный, на грани сумасшествия от низости надзирателя, от окружающей тишины, от обречённости, от непрерывного тиканья часов. Тик-так, тик-так!..

Эти часы я видел только на первых трёх допросах. Очевидно следователь заметил мои частые взгляды на них и приказал снять. Тоже мне, психолог! А того и не подумал, что освободил меня от пытки ощущать время. Очевидно, он не слышал, что установленные в своё время в одном из коридоров Петропавловской крепости часы, своим тиканьем и боем в мёртвой тишине тюрьмы доводили узников до сумасшествия. Следователю об этом я не рассказывал из боязни обратного их водворения на своё место.

Проходит час, другой, третий. Следователь несколько раз выходит из комнаты, оставляя при этом дверь открытой. Обратно входит бесшумно, незаметно, каждый раз неожиданно, потягиваясь и непритворно зевая, спрашивая хриплым голосом одно и то же:

— Ну, что, надумал? Нет ещё? Что ж, посиди ещё! Никуда не денешься, надумаешь! И всё скажешь, только смотри, чтобы не было поздно. Ведь и моё терпение имеет предел. Я ведь тоже человек, у меня тоже есть нервы!

И как только поворачивается твой лживый язык, как дико и неуместно выглядят твои слова «я ведь тоже человек, у меня тоже есть нервы!». Да, ты действительно, по обличью — человек, но ведь только по обличью! А по своей внутренней сущности — уже давно законченный подлец, успевший растерять всё святое, что отличает человека от хищного зверя. Ведь ты уже уверил себя, что в мире ты только один, а все остальные существуют для удовлетворения твоих желаний, вожделений, просто прихотей. Даже твоё поведение с непосредственным начальником, перед которым ты преклоняешься и угоднически льстишь в глаза, явление временное и преходящее. Ты и его, в известных случаях и при мало-мальских подходящих условиях, продашь не задумываясь, как уже продал свою совесть, честь, доброту. Да и кого ты можешь пощадить? Ведь ты уже не мыслишь жизни без насилия над окружающими; грубая сила, подлость, лесть стали твоей философией. И ты это хорошо знаешь. Твоя спекуляция словами, взывающими ко мне с упрёком — меня совсем мало удивляет, и только возмущает и потрясает — до чего же ты измельчился, исподличался, погряз в своём узком мире насилия над человеком. Единственным оправданием может служить только то, что до этого самостоятельно ты дойти не смог бы. Тебе помогли извне, а ты не сопротивлялся. Вот это я уже стал понимать, и это страшно!

Сидеть очень тяжело — руки приказано держать на коленях, стул слишком высок, до пола достаю только носками ботинок. Вся тяжесть тела ложится на сферическую поверхность стула. Вставать нельзя — Розенцев запретил это делать даже при появлении в кабинете посторонних — его коллег по пыткам. А вообще подследственный при появлении в кабинете другого следователя, начальника отдела или просто машинистки или стенографистки с петлицами обязан встать и стоять до окрика: «садись!».

Начинаю понимать, что стул не случайно с таким сиденьем — всё предусмотрено и продумано заранее. Во всех ли кабинетах такие стулья? Попытаюсь узнать в камере.

Процессуальный кодекс не запрещает иметь такие стулья — он предусматривает официальное, вежливое обращение с подследственным, но не предусматривает предоставления, хотя бы временного отдыха от «проклятого» стула-«дыбы».

В камере узнаю, что этот способ далеко не общий. Один следователь держит свою жертву в сидячем положении с запретом вставать, другой — только в стоячем, с категорическим запретом садиться, а третий и вовсе держит свою жертву только на корточках. Один ласково играет с пойманной мышью и выматывает душу с улыбкой и наслаждением, другой действует только окриками и угрозами, изощрённой руганью и оскорблением человеческого достоинства, но тоже выматывает, третий — кулаками и ногами, ручкой нагана, четвёртый же — и тем, и другим, и третьим. И тоже выматывает. А, в общем, любым доступным средством и способом, благо для следователя все они доступны, лишь бы привели к признанию, лишь бы способствовали лишению человека сопротивляемости и уважения к самому себе.

— Ну что? Так и будем молчать? Не думал, что ты такая сволочь (прорвало), а ведь семья у тебя хорошая, и жена, и дочки. Видишь? — вынимает три фотографии. — А ведь они ждут тебя, не знают, какой ты гад (опять прорвало). Познакомлюсь, обязательно познакомлюсь с ними. Придётся рассказать, что ты за фрукт!

Я по-прежнему упорно молчу, я даже бессилен бросить ему в лицо оскорбление, обозвать мерзавцем, садистом.

— Засиделись мы с тобой. Видишь, уже светает… Ладно, завтра продолжим… Кстати, ты не очень устал? Ты сиди, не вскакивай, когда заходят ко мне мои товарищи, они в обиде не будут, я им скажу, что у тебя больны ноги… А на меня ты не обижайся, я, кажется, немного нагрубил тебе сегодня, но поверь мне, это не по злобе, совсем нет. Работа у нас очень нервная. Сам должен понимать… Может, что-нибудь передать Тевосяну? — он немного помолчал, закрыл несгораемый шкаф, погасил настольную лампу. — Вот ты пойдёшь спать, а мне опять на Лубянку. Передам ему — отрицаешь встречу с Седовым, постыжу его, скажу, что зря себя оговаривает, да ещё и тебя тянет за собой… Ну, а если он не откажется? А?.. Подумай на досуге об этом! Подумай!

Открывается дверь, входит разводящий. Молча происходит церемония росписей на каких-то листах, и через несколько минут я в камере.

Так началось моё первое знакомство со следователем.

Невольно