возникают в голове слова соседа по нарам. Неужели его слова — горькая истина, неужели он говорил вымученную правду? Откуда он, следователь, взял, что поездка в Германию была умышленным и продуманным шагом с моей стороны, что это сделано для связи с врагами моей Родины? А Тевосян? Неужели правда, что он арестован? А что я, собственно, знаю о нём? Разве только то, что он был начальником Главспецстали и старый коммунист. Правда, это он с Точинским — начальником ГУМПа ВСНХ, готовил меня к выступлению с высокой трибуны Первого слёта стахановцев в Кремле, это с ним мы были на заводах Круппа в Германии, это он доверил мне построить первый в Советском Союзе цех холодной прокатки нержавеющей стальной ленты для самолётостроения, он же помогал мне налаживать и осваивать новые марки сталей, ввозившихся до этого из-за границы. Это он послал меня на совещание в кабинет Серго Орджоникидзе. На этом совещании был подписан Наркомом приказ с благодарностью мне — начальнику цеха — за освоение производства холоднокатаной стали для сельскохозяйственных машин. И… он арестован? Он подтверждает мою встречу с Седовым? Нет, нет! Не верю, хоть убей меня, не верю!

— Ты врёшь, гражданин следователь, ты меня провоцируешь! Тебе нужна ещё одна жертва! Но зачем? Я тебя спрашиваю, следователь Розенцев!.. Зачем? Нет, с тобой у меня не получится задушевного разговора, не получится! Ты злоупотребляешь своим положением, ты не считаешься с человеческим достоинством, ты наплевал мне в душу! Таким как ты не откроешь себя! И я не дам тебе рыться в моей душе грязными руками. На все твои провокации буду молчать, буду молчать, когда будешь бить, а бить меня ты будешь. Я это уже понял… Твоих когтей мне не избежать… Буду терпеть и молчать. Не заставишь меня говорить. Пытай, бей, жги, убивай, а по-твоему не будет. Я — человек!

Знает ли об этом Сталин? Нет, он этого не знает! Его слова с трибуны Георгиевского зала в Кремле, обращённые к собравшимся стахановцам, а через них — к народу нашей страны, о том, что трудовой человек у нас чувствует себя свободны гражданином, и, если он работает и даёт обществу то, что может дать — он герой труда, он овеян славой — вызвали в стране небывалый творческий подъём миллионов.

Но эти слова грубо попираются чужими, бездушными и испорченными людьми, окружившими его плотной непроницаемой стеной. Эти люди прячут свои беззакония и несправедливость, направленные против честных людей.

Товарищ Сталин! Ты даже и не подозреваешь, что творится вокруг! Но верю, что рано или поздно, ты пресечёшь эту несовместимость с природой нашего общества. Тебе только нужно об этом узнать! Клянусь, что бы со мной ни случилось, до самой своей смерти буду думать и вынашивать одну лишь мысль — рассказать тебе всё, что творится здесь. Раскрыть перед тобой душу и сердце. Ты — мой судья и судья их, потерявших совесть и честь, толкающих к потере веры в человека, в великого человека!

На другой день, в то же самое время — опять на «свидание».

— Теперь держись, отдыха не жди, выходных не будет. Первую неделю — только по ночам, а потом, если к этому времени не «расколешься» (не подпишешь того, что хочет следователь) — допросы будут и ночью и днём, — говорит кто-то из соседей по нарам. Он уже подписал акт об окончании следствия. Передние зубы у него отсутствуют, а на вид ему ещё нет и сорока лет. Следователь сунул рукояткой пистолета во время разгоревшегося спора о том, кто из них враг народа. Сосед по нарам переусердствовал в категорическом утверждении, что это не он, а следователь — враг народа, да, к тому же, ещё и подлец.

Теперь он (сосед) ждёт приговора, гадая, сколько же — шесть, восемь или все десять лет уготованы ему. Удивляюсь его спокойствию и выдержке.

— Вот уже полгода сижу здесь — и ещё ни один человек не ушёл на волю. Привыкнете и вы, мой инженер. Только не допускайте создания группового дела. За группу обеспечена полная десятка, да к тому же втянете добрых и хороших людей, затянете на многие месяцы следствие, замучают они вас. Требуйте очной ставки с Тевосяном. Не дадут, значит, всё «липа», запугивает, провоцирует. Ведь вы для следователя маленькая, ничего не значащая пешка, а вот если удастся подцепить Тевосяна, тогда это будет настоящее дельце. За такую работу можно будет рассчитывать на перевод в старшие следователи, а может и в начальники отдела. Придёте сегодня с допроса, разбудите меня, потолкуем. Будите, не стесняйтесь, ведь после окончания следствия у меня только и дела — спать да думать, думать до одурения!

* * *

— Здорово! Ну, как отдохнул? Что, и сегодня будем молчать? Ну ладно, ладно, не смотри волком! Скажи, кто сидит с тобой в камере, сколько человек? Да ты что! Неужели сто восемьдесят человек?! А как же вы там размещаетесь?.. И на полу спите? Да он же цементный! Ну и ну! Так и ноги можно протянуть!

Вынул из стола какие-то папки, полистал их, вынул из одной листок бумаги, прочитал и положил перед собою, накрыв его газетой.

— Знаешь что? Давай я переведу тебя в камеру, где поменьше людей, даже с отдельной койкой! Ты мне всю правду, а я тебе хорошую камеру. Сообщу семье, где ты, разрешу передачу, а может быть, и свидание. Не думай, что мне это легко будет сделать! Ну, как, договорились?

Прямо рубаха-парень, свой «в доску»! И говорит-то сейчас мягко, вкрадчиво, как заговорщик, с несходящей, будто навечно приклеенной улыбкой на лице. А белёсые немигающие глаза, бегающие с предмета на предмет, и как бы ощупывающие их, скользят мимо меня и выдают искусственность и наигранность затеянного им разговора. Всё же никудышный из тебя артист, гражданин Розенцев, не научился ты управлять своими глазами, выдают они твою сущность. И не прячь ты их от меня. Ты ведь уже разгадан до конца. Лживость и порочность тебе не спрятать за надуманными и заученными фразами, рассчитанными разве только на дурачка.

— Не хочешь? Не жалеешь себя и семьи?! Ну что ж, подыхай! Тебе виднее! А теперь вот что скажи: как это ты, советский человек, даже называешь себя коммунистом, с 1920-го года — комсомолец, и стал на такой… как бы это тебе сказать помягче, чтобы ты опять не обиделся… на такой неверный путь? Ну, скажи, зачем ты травил рабочих, зачем выводил из строя импортное оборудование, ведь за него мы расплачивались