Это в феврале было, а в марте совсем открылось. В церковь никакую Жу, конечно, не пошла. Они стебались всегда над такими, с «православием головного мозга» (над всеми, кроме Паши, над Пашей теперь было нельзя). Но сны не прекращались, стали только хуже. Мать в них уже не скрывалась. Она перестала быть милой. Она читала нотации и постоянно одёргивала: так не делай, это не говори, не сутулься, уберись в комнате, что ты посуду никогда не помоешь, хватит так сидеть, это неприлично, в чём ты ходишь, платья нормального нет, штаны одни, ты же девочка, тебе замуж выходить! Или вдруг впадала в игривое настроение, начинала расспрашивать, с кем она дружит и нет ли у неё ещё «мальчика», а узнав, что нет, тянула: «Ну Жу-ушечка, как же так, ты такая красивая девочка, за тобой же мальчики должны табунами бегать! Ничего, сейчас мы это поправим – и подступалась к ней с расчёской, заколками бантиками и собственной косметичкой. Всё это с сатанинским смехом, как в ужастиках. А когда Жу шарахалась, её это только больше заводило, и она кричала: «Что, труп я, труп, ну, скажи? Да это ты неживая, я ещё поживее тебя буду!»

Жу просыпалась в поту. Долго пялилась на себя в зеркало, как будто желая понять, живая она или нет на самом деле. А потом делала всё, чтобы не быть похожей на себя прошлую: выкинула все юбки, нашла в шкафу две старые отцовские рубашки, закатала рукава и ходила в них, обкарнала волосы ещё короче и покрасила их зелёнкой – почему-то казалось, что если купит нормальную краску, это будет тоже «как мама», она ведь красилась всю жизнь. Потом и джинсов показалось мало, она стащила у отца брюки, они были длинны и широки, Жу закатала их до щиколоток и пристегнула яркие зелёные подтяжки. Выглядеть стала как Чарли Чаплин, но это не помогало: там, во сне, она всё равно оставалась прежней девочкой с длинной косой, и мама продолжала пилить её изо дня в день.

А в марте ей, похоже, это самой надоело, она покинула границы сновидения и вышла. Наконец, вышла.

Вот как это было.

Жу идёт в школу. А мать перед нею. По улице. Жу сразу её замечает, только из подъезда выходит. Со спины, но узнает, как же не узнать. В пальто, короткой юбочке, сапожки на каблуках. Девочка-няшечка. Волосы длинные по плечам. Ох уж эти волосы…

Нет, Жу не страшно. И не странно. Жу как-то сразу понимает, что так должно быть. И именно в марте. Морозы кончились, зима гикнулась. Снег тронулся, земля открылась. Полезло потаённое вместе с собачьими каками – полезла новая жизнь. Она же всегда вылезает из смерти. Из тлена. Из жижи и прелых листьев. Жу не удивляется. Просто идёт за ней. Идёт и идёт через весь город, по незнакомым улицам. А мама не оборачивается, хотя знает, Жу чувствует, что она знает, что за ней идёт.

Жу нашли на следующий день в дальнем районе на остановке. Она сидела и ухмылялась. На вопросы не отвечала. Отца узнала, но не сказала ничего. Из полиции их отправили в острую детскую психиатрию.

Так в жизни отца появилась Марина.

Солнце шпарит прямо в глаза. И ладно бы светло, так ещё и жарко. Жарит, душит. Жу крутится, как уж на сковородке, а в голове какой-то бред, не то сон, не то явь. Спит ли, нет, и сколько этот сон длится, да и была ли ночь вообще – с этим солнцем, с этим светом рехнёшься, не ровён час. Ночью светло, вечером светло и утром светло, сон не шёл долго, и как поймёшь, удалось заснуть вообще или только показалось.

Нет, так больше нельзя.

Жу сбрасывает одеяло и садится, осоловевшим взглядом окидывая комнату.

Никого, только тикают ходики. Даже брата не видно. На кухне кто-то шевелится, переставляет посуду. Манефа? Ой, да без разницы! Дышать, дышать. Жу падает на подоконник и распахивает форточку. Тёплый, пахнущий влажной землёй и травой воздух течёт в комнату, как будто его слишком много снаружи, как будто его выдавливает внутрь.

И тут же Жу отшатывается от окна: мимо проходит мужчина, которого они с братом уже видели здесь. Только тогда он торчал под дождём, а теперь вот на солнце, а всё равно такой же сутулый, нахохлившийся, смотрит себе под ноги и не поднимает глаз. И лицо какое-то землистое. Жу не хотелось бы смотреть в такое лицо.

– Ино проснулась? – С кухни входит Манефа. Жу подбрасывает от её голоса. – Испугалась, что ль? Не ждала? Ну и я не ждала дак, – смеётся Манефа. За ней в комнату входит брат. Машет рукой, улыбается. Довольный, как будто они там вместе чаи только что гоняли. Жу смотрит на него мрачно. Манефа проплывает по комнате, как гигантская лодка в мареве жары. Она в прежнем своём огромном платье с цветами, бордовом платье, только кофты и платка на ней нет. Зато есть прежние мягкие тапки из овчины. Жу аж в пот бросает при одном взгляде на эти тапки.

– Жарко, – говорит Жу хриплым голосом. Горло пересохло, как будто там пустыня Сахара.

– Стору надо повесить, – соглашается Манефа. – Лето, дак. И не будет слепить, само это.

– Может, меня куда-то в другое место перевести? Ну, чтобы как-то отдельно, – говорит Жу.

Манефа останавливается посреди комнаты и смотрит удивлённо:

– В друго? Како же такое друго место, это самое? Можот, на кухне? Там диван-от есь. Куда больше-то, не знай даже.

– Ой, нет-нет, не надо! – Жу машет руками. Не хватало только на кухне спать, на продавленном старом диване. Там вообще проходной двор.

Хочется упасть и спать дальше. А ещё хочется в душ. И пить.

– А мы стору повесим, и тебе тут тоже хорошо будет, знашь, – говорит Манефа. – Я Витьку попрошу, если не уехал ошшо, это самое, приглашу, он сделат.

– Не уехал, – говорит Жу мрачно. Смотрит, как Манефа набирает в чайник воду из крана.

Пить. Хочется пить.

– Кто? Витька-то? Ты откуда знашь? – удивляется Манефа.

– Да тут только что ходил кто-то. Под окном.

– Витька? – Манефа даже оборачивается и глаза делает большие. Вода перетекает через край, падает в раковину, разбивается о стенки. Чистая, прозрачная вода. – Да не можот, что Витька. Он в другом конце, в Ко́шачьем городке. Аль правда приходил?

Жу закатывает глаза и со стоном падает на подушку. Бесит, всё бесит!

– Ой, да я не знаю, кто такой Витька. Я так.

– А кто ж тут ходил? Вот беда. – Манефа правда не на шутку переживает, прилипает к окну, смотрит в сад. Не уйдёт теперь, никогда не уйдёт. А это значит, что Жу не встанет, не умоется и не напьётся.

– А ты чего же это, в одежде и спишь? – вдруг замечает Манефа. – У тебя ничего нету, что ли, самое это?

– Мне нормально, – говорит Жу и закрывает голову одеялом. Хочется исчезнуть.

– Какой – нормально! Вот и жарит тебя, в кофте-то спать. Дак я тебе ночнушку найду сей час. Как же так – в штанах да в кофте спать-то, знашь, это самое!

И она уходит в свою комнату, хлопает там дверцами шкафов, а Жу спускает одеяло и смотрит вокруг.

Никого. Это шанс.