Жу стоит, прижавшись к берёзе.

– Нет, ты, конечно, как хочешь, но мне кажется, это шанс, – говорит брат. – Шанс. Чтобы бояться перестать. Ты меня слышишь? – Жу жмурится и мотает головой. – И ничего страшного. Тебя тут вообще никто не знает. Слышишь? Вообще. Никто.

И тут же Жу как будто падает из-за берёзы и на негнущихся ногах идёт к школе – это брат толкнул в спину. Сам стоит и провожает:

– Вот и молодчага. Иди давай. Иди.

Жу идёт. Холодея, цепенея. Не веря себе. Но идёт.

Вокруг догоняют, обгоняют, влезают в узкую дверь – звенящие, суетящиеся, беззаботные пока дети.

Жу стоит в коридоре, и коридор кажется бесконечным. Он полон звуков, топота, гомона, визга, шорканья обуви, он звенит, пульсирует, его пробивает солнцем из распахнутых дверей, он полон жизни, и только Жу в нём – каменный истукан.

Быстро-быстро, как будто сменяются кадры, мелькают перед глазами другие картинки – из других коридоров.

Как били в спину. Догоняли и, подпрыгнув, со всей дури, с оттягом: «Н-на!» – вышибали дыхание. Только не падать. Хватать ртом воздух, хвататься руками за стену. Но не падать. Упадёшь – мало не покажется, они того и хотели. Сбить с ног. Пинать. Ржать, прыгая. Харкать на волосы и на спину. И чего похуже.

Нет. Подняться. Открыть глаза. Подняться там, а открыть глаза тут. Другой коридор. Совсем другой. И пахнет в нём иначе. И всё по-другому.

Ещё затолкать могли в мужской туалет. Наваливались, вталкивали и закрывали. И хоть оборись, хоть что. И пофиг, если там кто-то был. Только хуже – такого наслушаешься, ужас.

Один раз заперли перед началом урока. Откуда-то добыли ключ – и заперли. Ушли. Хоть ори, хоть головой бейся – не поможет. Что делать? Брат сказал – а и хрен с ними! И правда, решает Жу и садится на окно. Большая рама, как в кабинете, только стекло закрашено белой краской до середины. Зачем? Это же третий этаж.

Зима. Февраль. И третий этаж. Но Жу было в тот момент без разницы. Совершенное отупение. От унижения. От слёз. Хотя страшно. Гораздо страшнее, чем на крышах. Внизу – рябины, асфальтовый отлив у самой стены. Пофиг. Всё равно нечего больше.

Спасла директриса – случайно шла мимо. Куда шла-то – рабочий день, с чего вдруг? Но вот. Остановилась. Кричала. Не слушала, что там лепечет Жу в ответ. Звонила кому-то, твердила: только не смей, голову оторву! Жу было смешно: как она будет отрывать голову трупу?

Но прибежали, отперли, сзади стянули за капюшон. Школьный прораб – здоровенный мужичара. «А дура потому что, ты их сама провоцируешь! – орал, пока Жу прокашливалась: задушил он этим гадостным капюшоном. – Чего ходишь, как непонятно кто?! Ты же урод, ты разве не видишь? Тебе не Европа здесь! Ходи нормально, и никто к тебе не полезет!» Простой такой мужик, что думает – то и лепит. Жу и смешно, и больно, и реветь хотелось, но уже не получалось реветь.

Тут явилась директриса, вцепилась красными когтями в плечо: кто, ты помнишь, кто? Жу трясло, слова не шли. Да и как это можно сказать? Жу, может, и чмо, но не стукач – точно.

Директриса сама поняла и потащила в кабинет. Шла, впечатывая каблуки, глаза её метали молнии, а голос был подобен обвалу в горах. Орала, обвиняла кого-то, требовала преступников к ответу, призывала к гуманности – к гуманности? Их? Да они это слово читали только в учебнике истории – те, кто открывал, конечно. Восемнадцатый век, просвещение и гуманность, Екатерина и Руссо, вот это всё.

Они прямо замёрзли, когда Жу с директрисой ввалились в кабинет. Кажется, была как раз история. Революция во Франции, отрубленные королевские головы катятся с плахи, подпрыгивая. А эти, другие совсем головы, торчат из-за парт, лупятся во все глаза. Смотрят и не мигают от подобострастия, на всех лицах одно: не мы, Любовьвасильна, не мы! А к Жу – мы, конечно, мы, и ещё добавим, хуже будет, вот за это унижение ответишь сторицей. Что, страшно?

Нет, нет страшно – Жу было только невыносимо противно и тошно. Но директриса держала, вцепилась когтями. Вывернуться стоило огромных сил. Выкрутиться, выдраться с мясом – и рвануть в открытую дверь, вперёд по коридору, по тому самому коридору, по лестнице вниз, на улицу. А там мороз, солнце, февраль! Свобода! И больше никогда! В школу эту – никогда! Умру! Убьюсь! Не пойду!

Там Жу и стошнило. У крыльца, под ёлкой.

И сейчас тошнит тоже.

– Ой, ладно, систер, прекрати истерики. Кто старое помянет. Школа другая. Да и вообще мы сюда просто так. И тебя здесь никто не знает. Нас.

Нас.

Жу делает шаг. Ещё. А если стошнит прямо здесь? Но видит рядом дверь, на ней типа девочка – треугольная юбка, круглая голова, – падает на ручку, распахивает, вкатывается.

– Чарли, Чарли, приди, Чарли, Чарли, мы здесь!

Стайка мелких, светлоголовых – Жу видит только белёсый пух лёгких волос, зализанные макушки, хвостики и тугие косы, заколку с зайчиком. Сидят на полу в кружочек. У них там что-то – бумажка, тетрадка? Не видно.

– Чарли, Чарли, приди, Чарли, Чарли, мы ждём!

Вполголоса, все вместе. Синхронный речитатив. Даже глаз не подняли, кто вошёл. Жу тихонько проходит дальше, там ещё одна дверь, а здесь – непонятный простенок, но ещё не туалет.

За дверью становится ясно, что это за простенок – печь, очень большая, школа топится, как все дома здесь, – печью. Вон труба, а там, где сидят девочки, значит, топка. А тут раковина и окно, большое, но не замазанное краской. В него глядят крапива и лопухи – окно на уровне земли. И другая дверь, сбоку – собственно, к унитазам. А, нет, не к унитазам – просто дырки в полу, и стеночки между ними. А дверей нет. Сидишь, смотришь на всех, и тебя видно. Думаешь себе о чём-то своём. Дети стыда ещё не ведают.

Жу понимает, что не сможет этим туалетом воспользоваться никогда.

Но зато отпустило. Уже не тошнит. От сложного запаха – подвала, угля и хлорки, а собственно туалетом здесь почему-то и не пахнет, – голова становится тяжёлой, но тошноты больше нет.

Тихонько приоткрыв дверь, Жу выходит.

– Чарли, Чарли, приди, – летит в спину. – Чарли, Чарли, мы ждём.

– А ведь дозовутся, – хмыкает брат.

Он ждал в коридоре.

И Чарли пришёл. Чарли здесь. Распахнутыми глазами мертвеца смотрит вокруг и не понимает, как попал сюда, кто его звал и зачем. Наверняка глазами мертвеца, живых не зовут вот так, в туалете, над листком из школьной тетради в клетку.

Чарли смотрит – нет, Жу смотрит: вокруг бегают, вопят. Звенят в каменной кишке коридора многажды отражённые голоса. У Чарли не болит голова, у мёртвых не болит голова, но они ничего и не чувствуют, – вот этой радости чужой, вот этой детской радости. Зачем это? Чарли не знает. Жу не знает.

Но Жу помнит. И поэтому Жу – не Чарли. И голова у Жу болит.