С последней схваткой у роженицы отошли воды. Жидкость хлынула на впитывающие простыни, и к ним тут же начала прилипать кружащаяся в воздухе сажа.

Маску Синтии тоже покрывала сажа, так что она содрала её – всё равно от неё не было толка. Верхняя половина лица оставалась чёрной, а ниже носа всё было белым – акушерка напоминала клоуна.

Бедная Джанет, пыхтящая от боли и потуг, оказалась полностью испачкана сажей, которая каким-то образом попала даже под сорочку. Женщина попыталась стереть сажу с бёдер, но добилась только того, что на коже появились жирные следы.

– Господи, какая грязь, – простонала она и часто задышала. – Ещё одна схватка начинается… А-а-а!

Она скривилась от боли.

Вагинальный осмотр уже не требовался – Синтия видела макушку головы младенца.

– Не тужься, Джанет, постарайся не тужиться, просто мелко дыши, как собачка, часто-часто, вдох-выдох, вдох-выдох. Всё правильно, дыши. Я сейчас переверну тебя, чтобы принять ребёнка.

(В те годы нас учили, что роженица должна лежать на боку.)

Тем временем бабушка унесла таз и принесла горячую воду, чистые полотенца и простыни.

– Можно перенести её в другую комнату, сестра.

– Было бы неплохо, но мы не успеем, малыш может выпасть. Смотрите, я держу его головку. Ещё одна схватка, и он родится.

– Господи, какой кошмар. Джим побежал к телефону, чтобы вызвать сестёр, но он не успеет, так?

– Да. Давай, Джанет, дыши, всё в порядке, немножко сажи вреда не сделает.

Тёплый, нежный голос Синтии подействовал успокаивающе. Схватка прошла, Джанет расслабилась, взглянула на бабушку и акушерку и захихикала, а потом захохотала в полный голос.

– Вы бы себя видели… Опять пошло… А-а-а!

Следующая схватка началась всего через несколько секунд после предыдущей.

– Вот оно, – ахнула Джанет.

– Да, теперь надо повернуться. Подайте мне полотенца, – скомандовала Синтия бабушке. – Давайте уберём грязную простыню и положим полотенце, чтобы ребёнок лёг на чистую ткань.

Они поменяли подстилку, но сажа была повсюду. Руки были грязными, и всё, чего они касались, тут же пачкалось. Синтия перевернула подушку, чтобы Джанет положила голову на чистую сторону, но нечаянно испачкала её. Пожилая женщина попыталась омыть Джанет лоб холодной водой, что несколько улучшило ситуацию.

Ребёнок легко появился на свет, но роды – зачастую неприятная процедура: кровь и околоплодная жидкость были повсюду, а в сочетании с сажей всё выглядело особенно чудовищно. Новорождённая девочка, вся мокренькая, была покрыта чёрной слизью и хлопьями сажи. Синтия омыла её и перевернула, чтобы прочистить ей горло (в те дни это считалось полезной процедурой). Девочка завопила во весь голос. Синтия в отчаянии посмотрела на некогда стерильные инструменты. В этот момент полагалось перерезать пуповину, но ножницы, щипцы, вата и вода были покрыты сажей.

В этот момент на лестнице раздались тяжёлые шаги и ворчание сестры Евангелины:

– С чего это понадобилась ещё одна сумка, а? Мне пришлось проехать полмили![12] Возмутительно! Надо понимать, свою она испортила? Ох, уж эти молоденькие акушерки, ничего-то они не умеют!

Дверь распахнулась. Сестра Евангелина оглядела комнату, не веря своим глазам, и воскликнула:

– Что вы тут натворили!

После этого она расхохоталась. Она смеялась так громко, что дом трясся. Монахиня привалилась к косяку, схватившись за живот, а потом рухнула на стул и запрокинула голову, уронив чепец.

Сестра Евангелина была дородной и представительной дамой. Что касается её характера, таких людей часто называют «неотшлифованными алмазами». Она родилась с большой семье в редингских трущобах в конце XIX века и выросла в чудовищной бедности. Первая мировая война дала ей шанс вырваться из замкнутого круга нищеты: в двенадцать лет сестра Евангелина бросила школу и устроилась на фабрику по производству печенья, а в пятнадцать перешла на военный завод. Оттуда девочка попала в военный госпиталь, где выучилась на медсестру и пережила единственный роман в своей жизни – впрочем, нам она об этом никогда не рассказывала. Впоследствии Евангелина вступила в орден Святого Раймонда Нонната и стала одной из монахинь-акушерок. Она проработала в Попларе тридцать лет – в том числе и во время бомбардировок Лондона. Местные обожали её за грубоватую прямоту, деловой подход и острый язык – разумеется, в стенах монастыря её лексикон резко менялся. С нами она зачастую держалась неприветливо и отстранённо, и рассмешить её было нелегко, но если уж вам это удавалось, то сестру Евангелину было не остановить. Её лицо, и без того красное и рябое, буквально багровело, и нос сиял на нём, точно маяк. Теперь же она ухватилась за каминную полку, чтобы удержать равновесие, достала гигантский платок и утёрла глаза и нос.

– Это ж надо, я аж штаны обмочила. Видели б вы себя со стороны! – И она вновь расхохоталась.

Сестра Евангелина не чуралась вульгарности. Самые простые функции организма неизменно веселили её. Впрочем, предрасположенность к туалетному юмору она демонстрировала только в окружении своих пациентов-кокни, и вряд ли сёстры когда-либо видели её такой.

Шлёпнув себя по пышным бёдрам, она согнулась, задыхаясь от хохота. Синтия, встревожившись, постучала ей по спине. Вновь обретя дар речи, сестра Евангелина пропыхтела:

– Вы прямо как «Чёрно-белые менестрели»![13]

Юмор её не отличался тонкостью, и шутки, как правило, получались довольно грубыми, но эта мысль привела её в восторг, и она несколько раз повторила:

– Чёрно-белые акушерки!.. Что ж такое у меня опять! Надо будет одолжить у вас полотенце перед уходом.

К этому моменту дети уже сбежались в комнату, заслышав шум. Они перепугались, когда бабушка вдруг прибежала к ним, вся чёрная от сажи, и потребовала принести воду, мыло и полотенце. Вслед за этим последовал торопливый разговор, из которого они ничего не поняли, после чего отец побежал к телефонному автомату. Когда в дом ворвалась огромная рассерженная медсестра и с ворчанием затопала на второй этаж, они спрятались за диваном – всё это было очень пугающе. Но вскоре раздались раскаты хохота, и дети поспешили узнать, что происходит.

Ввалившись в комнату, они застыли, пытаясь понять, что к чему, и явно не веря, что взрослые могут натворить подобное. Всё вокруг было чёрным. Все хохотали. Толстая монахиня, перемазанная сажей, раскачивалась на стуле, а лицо у неё было таким красным, что казалось, будто она вот-вот взорвётся. Посреди этого бедлама кричал младенец. Дети потеряли голову от восторга. Они принялись скакать и залезать на кровать к матери – к ужасу Синтии, поскольку новорождённый всё ещё был соединён с женщиной пуповиной. Они катались по полу, чтобы посильнее выпачкаться, и мазали друг другу лица. Бабушка попыталась призвать их к порядку, но всё было без толку.