Всегда удивляешься воинственным нападкам главного «яблочника» на «Правое дело», «Союз правых сил», по сути, единственно близкую идеологическую позицию на общественной арене. Что это – политическая близорукость или человеческая слабость завистника? Скорее последнее, гложущее его чувство конкуренции. Те, якобы, слишком часто появляются на экране, хотя скорее это как раз относится к нему самому.

2003

11 января

Прошла бездна разнообразного времени, т.е. событий и предприятий, в частности конференция в ИНИОНе «Культурные перспективы России: угрозы и надежды». Казалось бы, на нее явились отобранные (мной) люди. И все равно, как только заговорили о цензуре, так, не считая уж Г.С. Померанца, идееносного плюралиста, присутствовавшие от какой бы то ни было ее пользы стали открещиваться. Даже Б.Н. Любимов, любимый всеми и близкий Солженицыну человек, заволновался от самой мысли о возможности нравственной цензуры, «как бы чего не вышло». Вдруг-де чиновники урежут нашу благословенную свободу творчества (хотя его лично, христианина, человека глубоко порядочного в отношении к искусству, это никак не касается).

Почему-то при обсуждении проблемы цензуры никто не вспоминает (повторюсь) о заветах зрелого Пушкина: «Цензура есть установление благодетельное, а не притеснительное; она есть верный страж благоденствия частного и государственного, а не докучливая нянька, следующая по пятам шаловливых ребят». Вместо этого продвинутые интеллектуалы яростно призывают в свои свидетели Пушкина, ссылаясь на ранние шаловливые, à la «барковские» стихи поэта, никогда не предназначавшиеся им для печати, или на «Гавриилиаду», ставшую одним из предметов неизживаемого раскаяния, «змеи сердечной угрызенья».

В бытность Аверинцева в Верховном Совете он на мои вопли по поводу культурного распада, процесса публичного растления, т.е. вопроса, который, пользуясь своим статусом, он мог бы будировать в высшем законодательном органе (как он это сделал, проводя закон о свободе совести), – ответил, что задумывался над этим и постарается поднять эту тему. В ходе разговора по телефону мы, в итоге, выработали критерии цензурного запрета по пунктам: 1) сексуальные сцены; 2) демонстрация интимных оголенных частей тела; 3) обсцен-ная лексика. Аверинцев 11 раз подавал в Президиум заявки на выступления, но его не удостоили.

При советской власти в голодные годы я, дочь репрессированных родителей, оставшаяся в детстве на попечении преданной безграмотной няни – бабы Маши (ходившей по стиркам, чтобы заработать на картофель для меня и на его очистки для себя), все-таки ничего так остро не ощущала, как несвободу. Я отказалась быть октябренком, не вступала в комсомол (пока философский факультет МГУ под угрозой отчисления не отправил меня в ихнее, комсомольское ЦК для кооптирования в эту организацию), не говоря уже о партии. В школе и на факультете была открытой политической «фрондеркой», по воспоминаниям моих однокашников. (Уберегла меня от преследований дама старой выучки с кружевными воротничками, школьный директор знаменитой 110-ой школы в Мерзляковском переулке и – надо всем этим, конечно, – Высший промысел!)

И вот теперь, будто парадокс: я – противник свободы, свободы безбрежной, торжествующей, захватывающей цивилизованный мир. Люди боятся неведомого будущего, когда нужно страшиться наступившего настоящего.

Июнь

«Знамя» не взяло мое «Непреложное свидетельство» из-за некоторых идейных разногласий в отношении критически упомянутых мной близких к журналу авторов, как со вздохом объяснил мне Карен Степанян, сам этим огорченный.

28 июня

Встретила свою запись о Клоде Моне. В разговоре с Ирой: «Это предел того, что можно выразить средствами живописи; дальше уже Гоген и т.п., работающие топором, экспериментаторы. Моне – это вершина, до которой добралась живопись в качестве праздника красок и торжества живой непосредственности. Без канона, метафорики, экспериментаторства. Что говорили о Моне, не знаю, но Ира поддержала мои восприятия притом, что она ценит и постимпрессионизм…

Лозунги новой культуры: эстетически – почудней, этически – понепристойней. Вспомнила Микеланджело: «Искусство должно служить одной единственной цели: не развлечению, а нравственному совершенствованию. Если вы изберете второй путь, готовьтесь к трудностям». Единомышленник Толстого. Мне захотелось повторить некогда сказанную собственную фразу: «Дайте спокойно бороться!». С духом времени.

17 июля

приехал Аверинцев, ему нездоровится, спрашивал о текущих событиях, огорчительных.

5 августа

Ира едет в Махру к близкой приятельнице отдохнуть (т.е. поработать без самообслуживания). Я желаю ей набраться дум и чувств. «Какой там! Я буду рукопись читать для журнала». «Что ж, жаль, что рукописи не горят…», снова вспомнила я. Ира развеселилась: «Это прекрасное название для статьи. Запиши!». Что я и делаю. Вот такое название!

12 августа

Ира про вчерашний «Черный квадрат по «Культуре», под руководством Плуцера-Сарно (упивающегося лингвистической нецензурщиной, а речь шла о морали и вере), сказала: как есть поп-арт, так и появилась поп-теология. Только два человека были здесь увлекательными: о. Александр Борисов и Л. Сараскина, остальные оказались похожими на внезапно обретших речь глухонемых, но самодовольных невегласов.

24–26 сентября

Научно-богословская конференция у о. Георгия Кочеткова «Вера – диалог – общение». Н. Струве: толерантность, открытость! (Или смерть!) О. Георгий: через картину надо увидеть человека, а не наоборот. «Не должно быть унисона!» (И это проповедник единого Символа веры…) Виталий Боровой: «Я всегда говорил начальству правду, но оно правды не боится, потому что оно сильнее всех». Призвал к созданию «Всемирного союза объединения христиан», «т.е. не только в России, но и всего мира».

И зачем я «здеся нахожуся»? Ведь не вхожу ни в явные, ни в параллельные идейные структуры. Сколько было перипетий по поводу времени моего выступления. Как видно, Струве, мой теперешний недоброжелатель, вывел меня из пленарного заседания, заменив меня своей старой знакомой Шмаиной-Великановой, между прочим, очень достойным человеком. В последний момент меня как-то само собой восстановили. Кажется, я говорила о борьбе на два фронта. После доклада, который для многих был странен, получила моральную компенсацию и даже поразившее меня такое головокружительное мнение от незнакомых мне до сих пор о. Вл. Ладика и монахини Марины Самусенковой из Белоруссии, что стыдно повторять. Но в качестве показателя раскола в аудитории оно характерно: «Вы произнесли такое замечательное слово, больше никто сказать бы это не смог» и т.д. А вообще-то я попала в сплоченную военной дисциплиной и неукоснительной преданностью главе общину. Мышлением тут особенно не пахло, открывались истины типа, что Бог создал человека как свободную личность. Когда я горестно вздохнула, услышав эту фразу, мой сосед по конференции спросил меня: «Разве это неправильно?». Я: «Это слишком правильно. Чтобы быть открытием».

Об одном нашем хорошем философствующем знакомом я пожаловалась Ире: «Он говорит такие слова, которым я не могла подобрать реальности». Ира: «Да, это завеса из слов». А почитавши тексты другого, переживающего новый эволюционный этап, она сказала просто: «такого не может быть».