— Ладно, ладно, зато они остались.

— Он весь дрожит и в ветку вцепился так, словно боится упасть.

— Конечно, конечно, он ведь за жизнь держится.

— Клюв у него открыт, и горло издает жуткие звуки…

— Он поет, патрон, он поет! Мы спасены. Дайте ему несколько тысячелетий, и он удивит весь мир своим голосом. Говорил я вам, патрон, говорил я вам: чтобы убить кураж, нужна штука похлеще, чем конец света.

— Не надо размахивать руками, как немой, у которого язык чешется. Я знаю, мой Господин, знаю. Есть вопрос, который жжет вам губы уже две тысячи лет.

— Даже больше, друг мой. С тех пор, как я вас знаю. С тех пор, как мы здесь… Ваш бессмертный певец, он что, осел, в конце концов, или все же соловей?

— Pukka Sahib! Неужто я тщетно вопиял меж звезд? Посмотрите на его большие уши, на его жадный рот, взъерошенные перья, паршивую шкуру, на его кривые крылья, битую спину, метафизическую морковку, гляньте в его ошеломленные глаза, вслушайтесь ночью в его отчаянную песнь… Это человек.

Тюльпан сидел на коврике перед кроватью и прял. Он сильно исхудал, и взгляд его сделался глубоко удивленным. Учитель пережевывал последние куски речи, которую только-только произнес по радио.

— Не сомневайтесь. Выбирайте новое, выбирайте любовь, выбирайте меня. Вы знаете о подделках — не принимайте поддельную победу. Вступайте в движение «Молитва за Победителей»! Поймите, этого требует от вас история, это необходимость. Все должно обновиться на родине человечества: сердца, души, подвижной состав. Пять лет и даже больше наш интеллектуальный и сельскохозяйственный инструментарий, уже изначально устаревший…

— Не изводите себя, патрон…

— Не буду.

— …потому что все это не мешает ни ослу реветь, ни тюльпанам распускаться.

— Ни соловью молчать, дядя Нат.

— Ни соловью молчать, патрон.

— Не сомневайтесь, — шептал Тюльпан. — Скажите «да» в ответ на пару вопросов! Скажите «да» — жизни и смерти, «да» — ненависти и цвету моей кожи, «да» — раку и осеннему дождю, «да» — презрению, «да, да, да» — всему, до потери дыхания, одно большое «да» всему, единое биологическое «да»!

— Вот-вот, патрон, не надо протестовать.

— Коллективизм, — цитировал Тюльпан монотонно, — должен путем направленной эксплуатации, в которой и заключается формула равенства, извлечь из каждого человека все, на что он способен. Каждый должен получить сполна от коллективного вклада в науку и технику…

И вдруг он зарыдал.

— Ну-ну, патрон, не волнуйтесь, — торопливо добавил дядя Нат. — Это ненадолго. Еще усилие — и мы сможем закрыть лавочку и отойти от дел. «Глас народа» дает пять тысяч долларов за эксклюзивную новость. Предлагаю что-нибудь вроде: «Тронутый проявлением симпатии и успокоенный тем, что его пример так стихийно подхвачен миром, Тюльпан объявляет о намерении прервать свой пост. Он просит своих учеников принять это как проявление веры в маленького человека, в его движение, в его судьбу и блестящее будущее западного общества». Письмо от Лени, патрон. Из Голливуда. Начались съемки «Великого Махатмы Гарлема». Цветного, патрон, с песнями и танцами… Не изводите себя.

После отъезда Лени чердак погрузился в невыразимый беспорядок. Кровати не заправлялись неделю, всюду валялись газеты, посуда, грязное белье. Негры входили без стука, оставались сколько хотели, оставляли свои инициалы на стенах, крали, болтали и бесцеремонно смеялись. В углу мирно жевала жвачку корова, время от времени сыто мыча. Это была священная корова, которую Тюльпан получил из Индии вместе с трогательным посланием, уверявшим во «всецелом нашем уважении и горячей симпатии к мужественному европейскому народу, борющемуся за свою свободу». Ученики Тюльпана, в основном из интеллигентов, окружили священную корову глубоким почтением. Правоверным был постоянно открыт доступ к ее навозу. Чудесный успех движения не вскружил Махатме голову и не заставил его отказаться от патриархальных обычаев, которые мы за ним помним; единственным признаком определенного достатка был ученик, который постоянно держался рядом с Господином, поднося ему пепел на серебряном блюде.

— Там эти ганди повсюду, — заявил Гринберг, вернувшись из поездки на Юг, где негры сотнями объявляли голодовку, протестуя против своего положения в обществе. — Эти ганди повсюду, и за ними миллионы черномазых, все решили победить или погибнуть.

— Они погибнут, — сказал Костелло.

— Миллионы негров решили, — сказал Флапс, — а в центре всего этого — маленький человек.

— В центре всего этого Тюльпан, — прошептал Биддль взволнованно. — Маленький друг бедных. Маленький друг негров. Маленький друг всего мира. И в центре всего этого Тюльпан — совсем один. Это очень трогательно.

— Очень, — сказал Гринберг и высморкался.

— Он защитит нас, — сказал Биддль. — Маленький человек защитит нас. Маленький папочка. Тюльпан. Даже имя его прекрасно. В этом имени — все! Так просто! Оно могло бы быть именем черного. Тюльпан решит проблему черных. Совсем один — и решит.

— Не совсем один, — сказал Гринберг. — За ним весь Запад. И он решит ее не моргнув глазом.

— А потом? — спросил Костелло.

— Великая Белая тишь, — сказал Гринберг.

— И это все, друг мой? Вы закончили? Могу я спросить, здесь — все, что вы хотели нам сказать?

— Дело уже не в том, чтобы сказать, мой Господин. Дело в том, чтобы крикнуть.

— Old Man River[26], — пел Биддль. —

That Old Man River

He keeps on rolling,

He keeps on rolling,

He keeps on rolling…

— Ты прекратишь орать? — сказал Гринберг.

— «Old Man River» — это все, что они нам оставят, — сказал Биддль. — Все, что им от нас надо, это чтобы мы еще несколько поколений пели «Old Man River».

— А потом?

— Потом они дадут нам другую песню.

На двадцать пятый день своего поста Тюльпан был торжественно принят в Муниципалитете Нью-Йорка. Пленки того времени, обнаруженные в Музее человека, представляют документ, с которым должен ознакомиться каждый, кто интересуется рождением и началом расцвета нашей цивилизации. Глядя на худую фигуру Европейца, босиком всходящего по ступенькам огромной мраморной лестницы, невозможно не проникнуться чувством благоговения и смиренного преклонения. Чопорные одежды высоких сановников муниципалитета и богатые их дары являют разительный контраст со столь простым и демократичным обликом Тюльпана: босоногий, как мы уже говорили, Европеец прикрыл свое тело простыней, перекинув один ее конец через плечо на манер тоги. Стороны обменялись приветствиями. К несчастью, торжественная речь, произнесенная мэром Нью-Йорка, была испорчена во время первого белого погрома, который имел место в третьем веке нашей эры; лишь ответ Европейца дошел до нас почти неповрежденным. Заглушаемый криками поклонников, наполовину утонувший в исступленных приветственных возгласах толпы, которую некоторые историки исчисляют более чем двенадцатью миллионами, слабый голос Тюльпана все же заставил прислушаться к себе и добиться признания, как совершенно справедливо написал один хроникер, «благодаря одной лишь своей слабости». Сегодня эти несколько фраз учат наизусть во всех школах, и мы без колебаний приводим их здесь. «Друзья, — сказал Тюльпан, — я благодарю вас за прием, который вы мне устроили и который, я знаю, адресовали не только мне, но всей моей европейской родине. Мы нуждаемся в уране, машиностроительном и сельскохозяйственном оборудовании, в бессрочном кредите — духовном и финансовом. Мы предлагаем взамен поэмы Петрарки полное собрание сочинений Шекспира и свободный вход во все музеи Франции и Италии. Мы просим вас также поделиться секретом атомной энергии и готовы дать взамен подробный план кафедрального собора в Шартре…» По движениям губ и жестам Европейца можно понять, что он еще долго проповедовал, но с этого места крики радости и продолжительные аплодисменты толпы совершенно заглушают его речь.