— Жаль, — сказал Трубецкой.

— Ты что — с ума сошел? — Ротмистр подошел к Трубецкому. — Ополоумел совсем? Он же… Как же это — раненого добивать?

— А он твоих гусар? Как ты говорил, Алексей Платонович? Одному горло перерубил, а второму живот проткнул да кишки на саблю мотал? — Трубецкой прикоснулся острием клинка к животу поляка, словно и сам собирался проделать такое же упражнение с мертвецом.

Чуев ударом ноги отбил саблю в сторону.

— Как там звали твоих гусар? — выпустив рукоять сабли из пальцев, спросил Трубецкой. — Марьев и Соловьев?

— Марьин, — поправил ротмистр.

— Да, Марьин. Их он пожалел, этот мальчик? Он бы тебя пожалел? Или меня? Ты же сам сказал, что они пытать нас хотели… Хотели?

— Пошел ты… — пробормотал ротмистр. — А если хотели, то что? Что из того, теперь ведь… теперь ведь уже не могли они… мальчишка этот не мог…

— Теперь — точно не может. И не сможет в будущем… — Трубецкой усмехнулся, провел рукой по своему плечу и зашипел, зацепив пальцами раны. — Достал он меня… Не сильно, но достал…

— Дай посмотрю. — Ротмистр схватил Трубецкого за руку и потащил к конюшне, на свет. — Нужно промыть и перевязать…

— Да ничего страшного, — сказал князь. — Ерунда.

Потом вдруг подумал, что его противостолбнячные прививки остались в другом теле, в будущем. И там же антибиотики, если в ране начнется заражение. Смешно может получиться, подумал Трубецкой. От малейшего пореза… От простуды… от банального отравления несвежей водой… Был великий преобразователь истории — и нет его. Обидно будет…

— Кстати. — Трубецкой остановился. — Сходи в дом, Алексей Платонович. Посмотри, как там капитан. Я его головой о стену несколько раз приложил: убил, не убил — не знаю. Как бы не очнулся мусью…

— Сейчас, ты вот посиди, а я быстро. — Ротмистр устроил Трубецкого на куче сена в углу конюшни, а сам побежал к дому, взмахнув на бегу саблей.

— Холодно, — сказал Трубецкой вслух. — Я ведь в одном белье…

Левый рукав рубахи был дважды рассечен, кровь пропитала тонкое полотно, стекала по руке и каплями срывалась с кончиков пальцев.

Трубецкой осторожно приподнял край разреза, посмотрел на рану. Не очень глубокая. Саблей нужно постараться, чтобы нанести глубокую рану. Вон как Трубецкой постарался…

Босые ноги были испачканы землей и кровью. Кальсоны в крови.

— Ну хоть не обгадился, — сказал Трубецкой и засмеялся.

Прекратить. Нужно прекратить эту истерику. Успокоиться. Замолчать и успокоиться. Нужно как-то обработать раны. Потом найти одежду. Потом… Потом будем решать, что делать дальше. Сейчас он вроде бы выжил, нужно сосредоточиться на этом. Можно отправиться вместе с ротмистром вдогонку за отступающей Первой армией. А там уж…

Там Трубецкого поставят в строй. В стрелковую роту или в лучшем случае адъютантом при штабе. Одним из сотен и тысяч младших офицеров русской армии. И что дальше? В настоящей истории, в той, которую он изучал, Трубецкой выжил, отделался легкими ранениями, закончил кампанию с орденами и в званиях… А что будет сейчас? Ведь реакции Трубецкого изменятся… И нет гарантии, что получится разминуться с пулей или ядром.

Трубецкой в той, прошлой, жизни никогда не считал себя трусом, да и не был трусом на самом деле, но это совсем разные смелости… смело прокрасться в лагерь террористов, сняв часового, и заложить мину под ящики с боеприпасами… или стоять в плотном строю под огнем пушек, видеть, как ядра скачут по земле, вздымая фонтаны земли, как прорубают просеки в этом самом строю — и не бежать, не кланяться пулям, идти, сжимая шпагу, навстречу частой линии штыков… Совсем другая смелость нужна. Совсем другая…

— Ты убил его, Сергей Петрович. — Ротмистр укрыл Трубецкого принесенным плащом. — Весь затылок ему разбил, места живого нет…

— Хорошо, — сказал Трубецкой.

— Хорошо, — кивнул ротмистр. — А еще самогон в кружке остался, не поверишь. Я свечу зажег, капитана посмотрел, сержанта этого, потом глядь, а кружка стоит посреди этого разгрома… Не разбилась, а в ней — до половины сивухи. Чудо, право слово. Такой разгром, а кружка… Расскажу в полку — не поверят… Ты, подпоручик, кричать захочешь — кричи, не стесняйся…

Ротмистр осторожно разорвал рукав на рубашке Трубецкого, открыл раны, тонкой струйкой вылил на них самогон из кружки — князь застонал, дернулся, но руку не убрал.

— Молодец! Будто и не гвардеец вовсе, а даже наоборот — гусар! — похвалил ротмистр и допил остаток самогона из кружки.

— Будто в гвардии нет гусар… — сказал Трубецкой, когда ротмистр стал перевязывать его раны обрывками рубахи.

— Есть, только разве ж то гусары… — Чуев хмыкнул.

— Настоящие — только в Изюмском полку… — улыбнулся Трубецкой.

— Отчего же? Еще в Ахтырском немного, — ничуть не смутившись, сказал ротмистр. — Но ты прав, Сергей Петрович, настоящих гусар немного. Настоящий гусар — он…

Ротмистр пошевелил пальцами в воздухе, словно не мог подобрать нужного определения.

— Если гусар не убит до тридцати лет, то он не гусар, а дрянь, — сказал Трубецкой. — Вам сколько лет, Алексей Платонович?

— Тридцать два. И кто же это такую чушь, разрешите поинтересоваться, сказал?

— Француз. Кто говорит — генерал Лассаль, кто — маршал Ланн… Только Ланн вроде сказал, что дерьмо.

— Дурачье! А сами-то живы?

— Нет. Один погиб в тридцать четыре, другой в сорок.

— Я и говорю — дурачье! Храброго гусара бог хранит. А молодыми забирает к себе лучших. Ладно, разболтались мы с тобой, Сергей Петрович. Ты в седле ехать сможешь?

— Конечно.

— Вот и ладно. Сейчас тебе одежку подберем, обуем, да в седло, да за нашими вдогон… Было бы время — я бы к пану Комарницкому заехал, расплатиться за гостеприимство…

— Так заедем, — предложил Трубецкой. — Чего тянуть?

— Тебе-то зачем? Тебя-то там не было…

— А пусть расплатится. Очень деньги нужны, поиздержался я.

Чуев засмеялся, думая, что Трубецкой шутит.

Быстро уехать со двора мызы не получилось. Вначале ротмистр совсем уж было собрался уезжать верхом, на польских конях, но потом, обследовав повозку Комарницких, обнаружил, что в ней лежат припасы: копченое мясо, несколько свежих еще хлебов, мука, крупа, бутыль какого-то масла и пара фляг с бимбером. Чуев из одной отхлебнул и остался доволен — не та пакость, которой их потчевал французский капитан, а вовсе даже недурственно.

— Вполне приличный бимбер, можно сказать, даже хороший, нас пан Комарницкий не раз таким угощал, — с одобрением в голосе сказал гусар, вытирая усы. — И бросать провиант будет неправильно, когда еще сможем добыть другой… Путь до Дриссы неблизкий.