Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так вот какая она, мать Сергея Кукушкина…
Она разглядывала мою шинель, серую бобриковую ушанку, а глаза ее, широко расставленные, схожие по цвету с глазами сына, как бы вбирали меня в себя, и я шагнула к ней, а она молча стояла возле печки и только смотрела, не опуская глаз. И сестра тоже смотрела на меня.
Наконец мать спросила:
— Вы кто? Оттуда?
Я кивнула.
Сестра подвинула мне стул.
— Разденьтесь, — сказала она. — Здесь тепло.
Я сняла шинель, и она взяла ее, повесила на крючок возле двери.
— Значит, ты была там вместе с Сережей, — сказала мать.
Села за стол, и я села напротив нее.
— Мы прошлым летом получили письмо…
Глаза матери были совершенно сухие. Сестра стала рядом с матерью, положив руки на ее плечо.
— У нас многие говорят, — сказала сестра, — на фронте бывает всякое: напишут, что погиб, а на самом-то деле…
Я не ответила ей. И мать поняла, что я знаю, как все было.
— Ты мне все расскажи, слышишь? — сказала она.
— Сережа погиб, — сказала я, — утром пятого июля сорок второго года.
Сестра вдруг всхлипнула, но мать строго сказала:
— Замолчи, Ольга!
Глянула на меня:
— Сама видела?
— Да. Он спас меня и погиб. От мины.
— Как же это все случилось?
— Он упал на меня и закрыл собой…
Мать встала, подошла к комоду, выдвинула ящик, вынула письмо в измятом конверте.
Раскрыла конверт, прочитала негромко:
— «Ваш сын погиб смертью героя за свободу и независимость своей Родины…»
Ольга заплакала. Должно быть, слова прочитанные матерью, как-то по-новому обожгли ее или просто ей подумалось, вот перед нами та, из-за которой погиб Сережа.
А мать не заплакала. Бережно сложила письмо, сунула его обратно в ящик комода. Я думала: что-то она сейчас чувствует? Вражду, ненависть, обиду за то, что я осталась жить, а его уже нет, никогда не будет…
Она снова села за стол.
— Ты дружила с Сережей?
— Да.
Сама не знаю, как вырвалось у меня это «да».
— Может, еще до войны дружила?
— Нет, мы познакомились на фронте.
— Он нам писал, что у них в части есть одна девушка. Стало быть, это ты?
Я кивнула.
О какой девушке писал Сережа? Не все ли равно, теперь уже не узнать…
Но я решила держаться до конца. Наверно, думала я, им обеим будет легче жить дальше, сознавая, что Сережа успел полюбить кого-то там, на фронте.
Опустив голову, мать разглядывала узоры клеенки, покрывавшей стол, красные и серые, уже порядком стертые от времени. Она была, вероятно, немного старше Гали, но Галя судорожно боялась старости, а мать, видно, решилась и шагнула в старость без страха. Или, вернее сказать, просто не думала о близкой старости, потому что ей было не до того.
— Расскажи мне еще раз про Сережу.
Я молчала. Мать сказала сурово:
— Ты не думай, мы, Кукушкины, сильные, все выдержим.
Она слушала меня, не проронив ни слова. Потом сказала дочери:
— Поставь-ка чайник. Будем чай пить.
Сколько буду жить, никогда не забуду, как мы сидели втроем и пили чай.
Мать подала мне чашку первой:
— Это его чашка. Никто из нее не пьет, а тебе можно.
Чашка была белая, с лиловой каемкой по краям.
— Ты сидишь на его месте, — сказала мать. — Он всегда здесь сидел.
Ольга сказала:
— Мама каждый день ставит на стол его чашку.
Имела ли я право сидеть на его месте и пить чай из чашки, из которой пил он?
— Подожди, я тебе сейчас покажу его тетради, — сказала мать.
Тетради были обычные, школьные, в косую линейку.
— Вот его сочинение. Помню, его тогда в роно на выставку отправили…
Сочинение он написал в седьмом классе.
«Самый счастливый день в моей жизни».
— Прочитай вслух, — приказала мне мать, и я стала читать. У него был разборчивый почерк, только иногда буквы в конце страницы сползали вниз.
— «Самый счастливый день в моей жизни был в пионерском лагере, когда я научился ездить на мотоцикле. Наш пионервожатый Костя Воробьев научил меня, и я сел на его мотоцикл и вдруг сразу понял, что машина послушна мне. Тогда я дал газ и поехал к лесу. Я еще никогда раньше не был таким счастливым, как тогда…»
Я читала, а они обе, мать и Ольга, слушали меня и одинаково шевелили губами, как бы повторяя за мной слова, очевидно наизусть выученные ими.
— Он хотел накопить деньги, — сказала Ольга, когда я кончила читать. — Он, когда поступил на работу, все говорил: «Вот накоплю денег и куплю мотоцикл…»
— Только ничего у него не получилось, — сказала мать. — Он ведь был у нас главный, все как есть на нем, отец умер — ему и пяти лет не было…
— А это его велосипед висит в сенях?
— Его. Сам собрал из какого-то старья.
— Он был на все руки, — сказала Ольга. — Сам крышу чинил, сам колодец чистил. Все умел.
Мать снова встала, подошла к комоду. Вынула из ящика альбом, старинный, покрытый потускневшим малиновым плюшем.
— Смотри, это он совсем еще маленький.
— Видишь, как был курносым, так и остался, — сказала Ольга.
— Весь в отца пошел, — задумчиво сказала мать. — А здесь он уже когда в школе стал учиться, в первом классе.
— В той самой школе, — вставила Ольга, — где мама работала техничкой.
— Да, тридцать лет проработала, а теперь в госпитале, в Мытищах, санитаркой.
— Рабочую карточку дают, — сказала Ольга.
— Он тебе рассказывал, как ногу сломал? — спросила мать.
— Кажется, нет.
— Это он крышу красил, да не удержался, сверзился. Целых два месяца на костылях ходил.
— А знаешь, его однажды с урока географии выгнали, — сказала Ольга. — Он тогда в шестом классе учился. Вышел к доске, учительница говорит: «Покажи мне на карте Индийский океан», а он ищет, ищет, никак отыскать не может. Потом говорит ей: «Такого океана нет, есть Великий, или Тихий, есть Атлантический и Северный Ледовитый, а Индийского нет». А она у нас очень нервная была, спрашивает его: «Так что же, я сама выдумала Индийский океан?» Сережа вдруг как ляпнет: «Может, и правда сами выдумали».
— Он очень обиделся на учительницу за то, что выгнала его из класса, — сказала мать. — Даже в школу не хотел идти, едва уговорила его…
— А помнишь, мама, как ты его крапивой огрела?
— Как не помнить. Он тогда купаться ушел с ребятами, все
