— Что? — Я прижимаю одеяло к груди. Он на мгновение озадачен.

— Снимите рубашку, сейчас же.

— Нет.

— Мэм, несколько часов назад вы обещали повиноваться мне.

— Ммм… я уверена, что священник говорил не об этом. Это неприлично!

Он приподнимается на локте. И указательным пальцем легко поглаживает мое запястье.

— «Телом своим поклоняюсь тебе», — шепчет он. Меня осеняет, что супружеский долг жены, возможно, не так уж плох.

Мы смотрим друг на друга, Шад прочищает горло.

— Снимите рубашку, мадам.

— Хорошо. Но вы должны задуть свечи.

— Свечи останутся гореть.

Он снова поглаживает пальцем мое запястье. Мне нравятся его руки. Нравится, как он касается меня. Сама не понимаю, почему я упорствую.

— Послушайте, — говорит он, — все это ужасно неловко. И учтите, пожалуйста, что я не делал этого прежде.

Я удивлена:

— Что?! Сэр, я не идиотка. Я сегодня собственными глазами видела свидетельство, что вы прекрасно знаете, как…

— Стоп. — Его пальцы обвивают мое запястье. — Я объясню вам, но сейчас не время. Я имел в виду, что для меня внове и женитьба, и постель с женщиной без опыта, с женщиной, которую я… знаю не очень хорошо.

— Вы хотите сказать, что не желаете меня?

Он усмехнулся:

— Я этого не говорил. Дайте руку.

Я сожалею, что недостойно взвизгнула и захихикала, когда ответ на один из моих невысказанных вопросов показался из-под одеяла. Он явно ожил. Как странно!

— Так-то лучше, — говорит Шад. — А теперь снимайте рубашку, мэм.

— Нет.

— Что ж, тогда мне придется сорвать ее с вас. — Он дергает ворот рубашки. — Боже милостивый, она сшита стальной нитью?

— Подождите, не рвите.

— Не думаю, что смогу.

— Мне придется объясняться с Уидерс.

— Вы ничего не должны объяснять слугам. Вы виконтесса Шаддерли. Если хотите я ее уволю.

— Нет, не делайте этого, Шад. Она не получит другое место, если вы прогоните ее через день.

— Как ни очаровательно это обсуждение домашнего хозяйства, боюсь, вы меня отвлекаете.

Судя по тому, что я держу в руке, он совершенно не отвлекся.

— Я оставлю одну свечу, — говорит он. — Это мое последнее предложение.

— Договорились. — В конце концов, это мой супружеский долг.

Когда Шад гасит одну свечу, крепко сшитая рубашка падает на пол.

— Вы действительно знаете, что я собираюсь делать? — Он говорит это мягко, почти касаясь моих губ.

— Да.

Во всяком случае, я так думала. Думала, что знаю.

— Мы можем сделать это снова? — говорит Шарлотта на удивление живо и весело. — И у меня не было крови. Мама сказала, что я испытаю большую муку.

— Через полчаса.

— Что? Вы невнятно говорите.

Закрыв глаза, я пытаюсь внести больше ясности:

— Повторим приблизительно через полчаса. Вероятно, ваша мать не обо всем вам рассказала.

— А что мне делать все это время?

— Читайте проповедь, вышивайте.

Фыркнув, она тянется за злосчастной ночной рубашкой и надевает ее, к моему большому разочарованию, не оставив ни дюйма нагой кожи.

— Без одежды вы выглядите гораздо лучше. Пожалуй, прикажу вам ходить дома голой.

Она снова фыркает: — Это очень оживит утренний прием визитеров.

— Куда вы?

Она обходит кровать и надевает мой халат. Жаль, что я не могу до нее дотянуться.

— Это неделикатный вопрос, сэр. Как вы думаете, куда? Но… ох! — Она делает паузу. — Вы сказали, что потребуется полчаса.

— Я ошибся. Горшок за ширмой.

— Конечно, я лучше схожу к себе. — Она торопится к двери, поворачивается и смотрит на меня. — Какая исключительная вещь.

— Спасибо. — Я не уверен, что это комплимент моей анатомии, которая единственным доступным ей способом воздала должное Шарлотте.

Никогда не замечал, что мой халат со стороны смотрится так очаровательно.

И я думал, что знал, что собираюсь делать.

На следующее утро я проснулась одна в постели, но не в своей комнате. За пологом кровати топталась Уидерс, ворча на лакея, чтобы тот добавил угля в камин и не запачкал ковер.

Торопливо надев ночную рубашку, которую Шад предусмотрительно убрал мне под подушку, я задумалась, станет ли Уидерс инспектировать простыни и докладывать об увиденном всем в доме. Вероятно, нет, она слишком заносчива, чтобы общаться с теми, кто ниже ее по рангу.

Сдержавшись, я ухитряюсь не шлепнуть ее, пока она зашнуровывает мне корсет, осматривает мое утреннее платье так, словно это мешок (оно от мадам Белльвуар. Возможно, Уидерс, как и я, считает его слишком простым), и касается моих волос гребнем. Отмахнувшись, я расчесываю волосы пальцами, как делают мои братья, и спускаюсь к завтраку.

Шад уже в маленькой столовой, в бриджах и запачканных сапогах, читает газету. Должно быть, он до завтрака ездил верхом. Я искренне поражена, что у него были на это силы.

Он встает и кланяется.

Я делаю реверанс.

О, черт, после непристойностей прошлой ночи мы вернулись к этикету?

Мы садимся.

— Чаю, сэр? Какой милый чайник. Это?..

Газета шуршит в его руках.

— Шарлотта, умоляю, не беритесь так за носик. Лакей может войти в любую минуту.

— Как «так»? Ох. Вы имеете в виду…

— Именно, — улыбается Шад.

Я намазываю маслом кусок хлеба, стараясь не слишком ласкать рукоятку ножа, хотя испытываю большой соблазн сделать это. Это очень ободряет — знать, что я могу взволновать Шада самым простым жестом.

Он кладет газету на стол и разглаживает складки на скатерти. О, мне действительно нравятся его руки.

— Я должен объяснить вам про Джона и Эмилию, — говорит Шад и откашливается.

Я не уверена, что хочу слушать рассказы о его бурном прошлом, но киваю.

— Сьюзен Прайс, женщина, которая сопровождала детей, жена моего кучера, — говорит он.

— Она их мать?! — пугаюсь я. — Я думала, она их няня.

— О Господи. — Шад качает головой: — Нет. Их матери, вернее, матерей, здесь нет. Мать Эмилии покинула деревню несколько лет назад. Не знаю, куда она отправилась, наверное, в какой-нибудь промышленный город. Мать Джона умерла при родах. У Сьюзен и моего кучера Мэтью Прайса детей нет, так что все хорошо устроилось. Я ожидал, что они придут, но, уверяю вас, не хотел, чтобы они вторглись на нашу свадьбу таким способом. Они живут в помещении над каретным сараем, но дети вас не будут беспокоить. Их появление, должно быть, потрясло вас, и я…