— Хороший ты человек. Одно в тебе плохо — слишком честный.

— А с соседкой моей что?

— С Орлеоновной? Ничего особенного. Прооперировал, скоро, может, выпишу. Нашёл у неё в желудке полипы, представляешь. Но уже назначил лечение. Она, конечно, та ещё язва, но со мной любезна.

— Люде стоит начать ревновать?

— И, кстати, с чувством юмора у тебя отвратительно.

Рабочий день пролетал незаметно. Пациентов у меня было больше, чем у Гуськова, но тот сегодня так бурно реагировал на каждого, что даже забавляло.

— Прописались в этой глухомани и сюда идут. А я принять всех обязан и даже отказать не могу… Я, может, хочу, чтобы ко мне Любовь Орлова пришла лечиться, а не эти бродяги. Никакого выбора, никакой свободы…

— Успокойся, к тебе Любовь Орлова точно лечиться не придёт.

Потом в кабинет попросился какой-то пожилой мужчина. Исхудавший, с землистого цвета лицом, он с трудом ходил, и каждое его движение сопровождалось кашлем.

— Георгий Андреевич, я к вам за подписью. Справку надобно получить, а то моя уже весь мозг проела, говорит, мол, рак да рак. Потому и живот болит.

— Владимир Тимофеевич, какой же у вас рак? Вы необразованных людей поменьше слушайте. Нет у вас никакого рака. А живот болит, потому что желудок нежный, диету надо соблюдать. Езжайте спокойно в свою деревню, я подпишу.

— Постойте, — встрял я, — вы обследовались?

— Георгий Андреевич осмотрел, сказал, что надобности нет.

— И даже анализов не сдавали?

— Нет.

— Все ясно, — я взял со стола Жоры бланк и выписал нужные направления, — сначала это сделайте для пущего успокоения, потом ещё раз приходите.

Владимир Тимофеевич выжидающе смотрел на Гуськова и ушёл, только когда тот одобрительно кивнул.

— Ты что делаешь?

— А ты что творишь? Как ты ему с такими симптомами готов выписать справку?

— Лёва, да ты видел его? Не сегодня-завтра у него что-то выстрелит, а в его глуши даже проверять не будут. А нам сколько мороки, если пациент умрет, или скажешь, я не прав?

— Разумеется, не прав, что за вопросы? — Жора ничего мне не ответил и вышел из кабинета. Несколько дней после этого мы не говорили.

В середине недели Евдоксия Ардалионовна вернулась домой. Я стал замечать, что за все время, которое она провела в больнице Жора частенько захаживал в ее палату и проявлял особое внимание. На все вопросы об этом он отвечал очень уклончиво. Когда на выписку Фурманши в больницу приехал Поплавский, взгляд, с которым они с Гуськовым смотрели друг на друга, граничил с презрением.

После операции старуха стала ещё невыносимее и капризнее. Она легко раздражалась и исходила криком на каждого, кто смел ее тревожить. Тяжелее приходилось Максиму Никифоровичу. Вдруг куда-то подевались его байки и увлекательные рассказы, да и говорил с ней он уже не так любезно. Радио вдвоем они тоже перестали слушать. Каждый вечер через закрытые с обеих сторон двери и коридор я слышал, как она стонала от боли и звала Поплавского. Когда я предложил осмотреть ее и проверить шов, на два голоса они прогнали меня.

Чаще приходил и Жора. Он засиживался в комнате Фурманши, о чем-то долго беседовал с ней, и теперь только на время его приходов она веселела. Однажды Максим Никифорович, сидя со мной на кухне, сказал: «Ваш товарищ — очень непорядочный человек» и ушёл. Шестым чувством я понимал, что происходило что-то странное, но без деталей я не мог никого поймать за руку. Один раз только Жора вышел диалог:

— Кажется, твоё лечение Фурманше не подходит.

— С чего ты взял?

— Ты не слышал, как по ночам она стонет. Все время жалуется на боли.

— Я регулярно осматриваю шов, там все в полном порядке. А что до стонов… думаю, она лишь пытается привлечь внимание. Препарат дает побочный эффект, возможно, пожилой организм к нему более реактивный, но не до такой степени.

— Почему ты не удалил полипы хирургически?

— Я посчитал, что она не перенесёт такую операцию. Что за допрос?

— Для меня странно, что ты вдруг стал слишком обходительным с ней.

— Послушай, мне каждый раз, как выхожу от неё, плеваться хочется. Но она прониклась ко мне душой, видимо. Теперь и Люде все время что-то передает: то духи, то масло, то специи и ещё всякую дребедень. Я как почтальон теперь.

— Поплавский явно тому не рад.

— Да пусть катится, куда подальше. Какое мне до него дело? Слушай, не хочу продолжать этот разговор, пойду домой.

— Сегодня даже без пивной? Я удивлён.

— И так у этой карги задержался. Не хочу дома лишний шум поднимать.

Всю неделю Вера не выходила у меня из головы. Я был готов пойти за ней в ту самую минуту, как она ушла, но решил мыслить трезво. Теперь же, когда, возможно, и она уже все обдумала, пора была действовать. Я пошёл по знакомому маршруту.

Сегодня людей было совсем немного — было занято от силы четыре стола. Я заказал кофе и сел подальше от сцены, где был менее приметен. Все повторилось, как и в прошлый раз: из тени в тусклый свет ламп выплыло пианино и вместе с ним кукла, которая была моей Верой. Но и теперь я не узнавал ее. В этот раз на ней было дурацкое розовое платье с рюшами, а волосы она убрала в хитрую высокую прическу. За ярко подведёнными глазами она ловко спряталась и даже для собственной матери осталась бы безликой певичкой.

Она спела парочку проходных романсов, в числе которых была и «Мурка»:

Как-то шли на дело, выпить захотелось,

Мы зашли в шикарный ресторан.

Там сидела Мурка в кожаной тужурке,

А из-под полы торчал наган.

Эх, Мурка, ты мой Муреночек!

Мурка, ты мой котёночек!

Эх, Мурка — Маруся Климова,

Прости любимого!

Стоило отдать должное — и это она пела с душой. Играючи, смеясь. Все в зале орали вместе с ней, совсем не попадая в ноты, и даже я стучал по столу пальцем в такт. Когда Вера закончила, она вдруг посмотрела на то самое место, где сидел я. Мы встретились глазами — все стало ясно. С новой композицией она помедлила, а потом, смотря прямо на меня, заиграла то, чего никто из присутствующих не мог ожидать:

Мы сидели с тобой у заснувшей реки.

С тихой песней проплыли домой рыбаки.

Солнца луч золотой за рекой догорал…

И тебе я тогда ничего не сказал.