Этим утром она была бледнее обычного, и я не сомневалась, что после обеда она сразу поднимется к себе в спальню прилечь и не покажется до вечера.

– Да, маменька.

Я с восторженным любопытством наблюдала за группой индейцев – мужчины в кожаных штанах и с голыми торсами пререкались с купцом из-за рыбы и оленьих шкур, принесенных ими на продажу. Раньше я ни разу не видела обнаженного мужского тела – наши негры неизменно носили рубахи. Я знала лишь, что грудь у мужчин такая же, как у нас, только плоская, но сейчас, хоть они и были довольно далеко, видела все линии их фигур и мускулы, ходившие под кожей, как у крепких жеребцов.

– Элиза!

Я отвернулась, чувствуя, как у меня пылают щеки.

– Простите, маменька. Они такие дикие. Неужто никто не научил их шить рубахи? – Я хихикнула и тут же закашлялась под взглядом матери, которая смотрела на меня, бесстрастно поджав губы.

– Скоро начнется отлив. Мне пора подниматься на борт, – раздался позади голос отца, шагавшего к нам.

Мать становилась все бледнее и бледнее, хотя со временем жара усиливалась. Она болезненно щурилась на солнце.

– Опять голова разболелась, маменька? – спросила я, и мы с отцом осторожно отвели ее к скудному клочку тени от портовой стены.

– Больше медлить нельзя, давайте прощаться. – Отец шагнул ко мне, и я ответила ему крепким объятием.

– Не беспокойтесь, папенька. – У меня перехватило горло. Я вдохнула соленый портовый воздух, закашлялась и поспешно заставила себя отстраниться, потому что мне очень хотелось прижаться к отцу еще крепче и взмолиться, чтобы он не уезжал. – Я позабочусь о маменьке, о Полли и о ваших делах, – пообещала я, с трудом сглотнув.

У него заблестели глаза от слез, и меня покинули остатки самообладания.

– Я знаю, Элиза, ты обо всем позаботишься. Как же мне повезло, что у меня такая толковая дочка. – Он ласково провел пальцем по моей щеке, вгляделся в глаза, склонив голову набок, а потом кивнул, словно довольный тем, что увидел, и повернулся к маменьке.

Я, стараясь не расплескать навернувшиеся на глаза слезы, торопливо отошла в сторонку, чтобы оставить родителей наедине.

Вскоре корабль с моим отцом на борту вышел в открытое море.

Мы не провели в городе и суток, а мне уже не терпелось вернуться домой в Уаппу-Крик. Я считала недопустимым пренебрегать своими набросками и музицированием, а еще скучала по напевам рабов, трудившихся в полях, и по птичьему разноголосию у меня за окном с первыми лучами зари. Цокот копыт и перебранки горожан я не находила приятным музыкальным сопровождением.

Но более всего мне хотелось наведаться в гости к Эндрю Дево, чтобы посоветоваться с ним, какое из индигоносных растений лучше взять для первых экспериментов, и попросить семян. Кроме того, надо было расспросить наших рабов на предмет хоть каких-то знаний о получении индиго, а если окажется, что в этом деле никто из них не сведущ, послать с той же целью кого-нибудь на плантации Гарден-Хилл и Уаккамо.

Задача была мне ясна, и я сгорала от нетерпения приступить к действиям.

Ведь тогда у меня едва ли останется время скучать по отцу.

Мы отправились домой следующим утром на пироге. Паруса белели в бухте и маячили на горизонте, но большой военный корабль давно исчез из виду. Соленый ветер бесновался на волнах и завывал на все лады. Маменька на обратном пути была так же мрачна, как и по дороге в порт, когда мы плыли провожать отца. Только на сей раз она не молчала.

– Твой отец будет отсутствовать не меньше года, надо полагать. И все это время нам нужно привлекать к себе поменьше внимания, посему хорошо бы умерить твой пыл. Будем почаще наведываться в город к миссис Пинкни, особенно когда приедет ее племянница.

– Обещаю сопровождать вас, когда смогу, маменька, – твердо сказала я, – но у меня будет очень много дел. Вы ведь знаете, насколько островные плантации нуждаются в древесине? Должно быть, вы видели, как бревна загружали в трюмы кораблей в порту. Древесина совершенно необходима для производства сахара. Мне надо будет объехать наши плантации и выяснить, можно ли еще что-нибудь отправить на Антигуа.

– Конечно, дорогая, – поддакнула маменька.

– Думаю, нам удастся удвоить объем древесины на экспорт. Когда мы с папенькой ездили в Гарден-Хилл, я…

– Довольно, Элиза. Я не хочу обсуждать дела. Делай то, что от тебя требуется, только немедленно избавься от своего честолюбивого тона – это некрасиво и недостойно юной леди.

– Честолюбие, по-вашему, некрасиво и недостойно? Кто бы мог подумать, что именно вы, маменька, позволите себе осуждать честолюбие. Ваши надежды по поводу меня и моего будущего замужества куда более честолюбивы, чем мое стремление помочь папеньке. – Кровь гудела у меня в ушах, настолько я разволновалась от того, что осмелилась говорить с ней в таком духе. Я сглотнула – с трудом, но очень решительно.

Мать смотрела на меня округлившимися от изумления глазами:

– Что это на тебя нашло, Элиза? Однако, что-то новенькое…

– Да неужели, маменька? – Я отвела взор, а затем и вовсе отвернулась всем телом и принялась созерцать топкие берега, проплывавшие мимо. Все мои члены свело от напряжения; я гадала, почему Господь создал меня полной противоположностью матери. Отчего мы такие разные? Разные до смешного. Но желания смеяться у меня не было.

– Найти мужа, а для этого явить себя в лучшем свете жениху из приличной семьи – задача чрезвычайной важности, – изрекла она. – И дело тут не в честолюбии, боюсь, а в жизненной необходимости.

Мы свернули в просторный залив, и впереди показался наш уютный дом. «Только не для меня», – хотелось мне ответить маменьке.

– А если ты еще не заметила, – добавила она, – в этом раскаленном захолустье не так уж много приличных семей.

Вдалеке я увидела Квоша – он уже ждал нас на маленьком деревянном причале. Вести о приближающихся лодках всегда прибывают первыми – у детишек рабов зоркие глаза, и они любят смотреть на море. На веранде дома мелькнуло что-то светлое – наверное, Эсмэ усадила там Полли с корзинкой для рукоделия. Послеполуденный бриз принес запах крабов и устриц; в траве у берега бродили длинноногие птицы – лакомились креветками.

– Господи боже, – выдохнула маменька, когда мы приблизились к причалу.

– Что с вами? – обернулась я.

– Об этом-то я и не подумала… – пробормотала она. – Боже, какая нелепость. Я ведь никогда…

– Маменька, – устало сказала я, – что стряслось?

– Видишь ли, я