Объявят набор, соберут сходку с каждого двора по человеку, поставят в ширинки на улице. Спрашивает староста… у домохозяев:

Где дети?

Не знаем. Не находятся рекруты дома, — сбегли.

Не знают родители, где они хранятся. Спросит сам голова у этих отцов и рыкнет:

Служба — надо.

Не знаем, где дети — в бегах…

Ступайте на улицу и сапоги разувайте, и одежду скидайте с себя до одной рубашки.

И босыми ногами выставят отцов на снег и в мороз.

Позябните-ко, постойте: скажете про детей. А если не скажете, не то еще будет.

Не знаем, где дети!..

Пошлют поснимать на домах крыши; велят морить голодом скот на дворах…

Не знаем, где дети, — в бегах!..

Прорубали на реке пешней прорубь. Отступя сажен пять, прорубали другую. Клали на шею родителям веревку и перетаскивали за детей из проруби в прорубь, как пропаривают рыболовную сеть в зимние ловли, в" подводку" (удочки на поводцах по хребтине с наживками или блестками, на навагу, сельдь и проч.).

И родители на убег. И бегают. Дома стоят пустыми…»)

Помещик, отдавая своего крепостного человека в рекруты, получал от казны деньги в качестве компенсации за потерю рабочих рук, поэтому сдача рекрутов государству была одной из важных статей дохода в помещичьем хозяйстве. Персонаж комедии Княжнина, Простодум, говорит про такого «хозяйственного» господина:

В распределении между крестьянами рекрутской повинности господствовал точно такой же произвол, как и во всех других проявлениях крепостного быта. Лишь немногие помещики соблюдали подворную очередность при отдаче людей в рекруты, еще реже распределяли очередь только среди многолюдных крестьянских дворов, а те между собой — по числу в них годных к службе мужчин, от большего к меньшему.

Повсеместно дворяне пользовались своей неограниченной властью над крепостными людьми, не соблюдая никаких правил, нарушая очереди, хотя бы и установленные сельским обществом — «MipoM», преследуя только одну цель: соблюдение своей материальной выгоды или прочих интересов.

Нередко целые деревни и села покупались исключительно для того, чтобы все мужское население продать из них в рекруты. Не слишком разборчивые в средствах для обогащения торговцы людьми делали на таких операциях целые состояния. Для других помещиков сдача крепостных в рекруты была удобной возможностью избавиться от неугодных. Подобные образцы эгоистического, бытового «тиранства» встречались едва ли не чаще примеров охоты за коммерческой прибылью. Мардарий Апполоныч Стегунов, из тургеневских «Записок охотника», с нескрываемым раздражением говорит про своих «опальных мужиков»: «Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал… Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал, и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь делать?..»

Солдатская служба была тяжелой. Срок службы в императорской армии составлял 25 лет. В XIX веке он постепенно сокращался, но все равно был очень долог. А если оставить в стороне перекочевавшие в школьные хрестоматии старинные анекдоты о заботливых «отцах-командирах», то настоящий быт рядовых русских «чудо-богатырей», с выбритыми на рекрутских станциях лбами, окажется чрезвычайно мрачным.

Учитывая жесткое разделение низших и высших военных чинов по сословному принципу, а также известную особенность армейской среды сохранять и усиливать существующие в гражданском обществе социальные пороки, очевидно, что отношения «офицер—рядовой» строились во многом по принципу «помещик—крепостной». Отец знаменитого в истории русской Гражданской войны генерала П.Н. Врангеля, барон Н.Е. Врангель, чье детство пришлось на годы перед отменой крепостного права, вспоминал о военных порядках эпохи императора Николая I: «Кнутом и плетьми били на торговых площадях, "через зеленую улицу", т. е. «шпицрутенами», палками «гоняли» на плацах и манежах. И ударов давалось до двенадцати тысяч…» При предшественниках Николая на плети и розги для солдатских спин не скупились тем более.

Отдача в солдаты была одним из самых распространенных и, одновременно, жестоких способов наказания для крепостных. Но некоторым из них, особенно дворовым, она казалась все же предпочтительнее службы в господском доме. Радищев приводит пример такого новобранца, выглядевшего бодрым и даже веселым среди толпы согнанных из окрестных сел рекрутов и рыдающей родни: «Узнав из речей его, что он господский был человек, любопытствовал от него узнать причину необыкновенного удовольствия. На вопрос мой о сем он ответствовал:

— Если бы, государь мой, с одной стороны поставлена была виселица, а с другой глубокая река и, стоя между двух гибелей, неминуемо бы должно было идти направо или налево, в петлю или в воду, что избрали бы вы?.. Я думаю, да и всякий другой избрал бы броситься в реку, в надежде, что, преплыв на другой брег, опасность уже минется. Никто не согласился бы испытать, тверда ли петля, своею шеею. Таков мой был случай. Трудна солдатская жизнь, но лучше петли. Хорошо бы и то, когда бы тем и конец был, но умирать томною смертию, под батожьем, под кошками, в кандалах, в погребе, нагу, босу, алчущу, жаждущу, при всегдашнем поругании; государь мой, хотя холопей считаете вы своим имением, нередко хуже скотов, но, к несчастию их горчайшему, они чувствительности не лишены».

Формально, по существовавшим законам, на военную службу могли быть призваны представители всех податных сословий. Закон разрешал откупаться от рекрутской обязанности только купцам, но службы в армии часто избегали и мещане, и государственные крестьяне. Поступали так: у помещика выкупали крепостного, получив себе на руки вольную грамоту на него, приписывали к своей волости и после этого, решением «Mipa», сдавали в солдаты. Другим способом избежать рекрутчины было выставить за себя «охотника», тоже из крепостных людей. Но «охотник» или доброволец должен был быть вольным человеком. Поэтому помещик, получая за него от покупателя деньги, подписывал отпускной лист, который выдавал на руки покупателю, тайно от «охотника». Когда обманутого таким образом «добровольца» приводили в рекрутское присутствие, ему умышленно не сообщали о том, что он теперь свободен и вправе отказаться от поступления в солдаты, хотя правила требовали от чиновников оглашения этого обстоятельства.

Схемы таких «операций» были отработаны до мелочей и повторялись по всей стране при каждом рекрутском наборе. Д. Свербеев, автор любопытных мемуаров, писал, что, к его огорчению, подобными махинациями не брезговали господа, известные и богатством, и гуманностью, и образованностью: «Все подробности таких проделок узнал я от одного из торгующих людьми господ, можайского помещика князя Крапоткина, который прй мне на дому у председателя можайского рекрутского присутствия просил его и тут же меня принять охотником проданного им человека одному волостному голове государственных крестьян. Председатель изъявил свое полное на то согласие, я тоже согласился, но имел глупость предупредить тут же князя, что я потребую отпускную, отдам ее охотнику в руки и прибавлю, что он может теперь идти или не идти в рекруты. — Помилуйте, вы так все мое дело испортите, — отвечал с раздражением князь, и рекрут-охотник представлен к нам не был, его свезли в Москву, в губернское присутствие, где без дальнейших объяснений его и приняли».