Если немногим невольникам, стремившимся вырваться на свободу любым способом, служба в армии могла казаться привлекательной, то для абсолютного большинства крестьян она была часто действительно страшнее смерти. В любом случае предстоящие 25 лет солдатчины означали для рекрута конец прежней жизни, обрыв всех личных связей.

Дворяне часто отдавали в солдаты семейных крестьян, разлучая их с женой и детьми. Причем закон оставлял рожденных до ухода отца в армию в собственности помещика, а их мать-солдатка, как называли жену новобранца, становилась свободной от господина. Но такая норма выглядела скорее издевательством. Солдатка, даже овдовев, чаще всего не имела возможности воспользоваться своей свободой. Весь образ жизни, маленькие дети, отсутствие минимальных материальных средств для начала новой жизни удерживали ее на прежнем месте. Но там положение женщины, оставшейся без поддержки мужа в доме свекра, становилось еще тяжелее, чем прежде. Она выполняла самые трудные работы, терпела побои и брань, и, по грустному свидетельству очевидца, «слезами и кровью омывала каждый кусок хлеба».

Народ к службе в императорской армии относился не лучше, чем к каторге, но и власть отправляла на службу новобранцев, как каторжных преступников. По отзыву М. Салтыкова-Щедрина, «обряд отсылки строптивых рабов в рекрутское присутствие совершался самым коварным образом. За намеченным субъектом потихоньку следили, чтоб он не бежал или не повредил себе чего-нибудь, а затем в условленный момент внезапно со всех сторон окружали его, набивали на ноги колодки и сдавали с рук на руки отдатчику».

Будущего «защитника отечества», надев на него ручные и ножные кандалы, запирали в сарае или в бане до отправки в военное присутствие. Делалось это для того, чтобы предотвратить побег, и подобные предосторожности были не лишними. Люди, обреченные на 25 лет военной каторги, делали все возможное для того, чтобы спастись. Бежали при всяком удобном случае — из-под стражи, или позже, несмотря на забритый лоб. Часто крестьяне, назначенные в рекруты, калечили себя, чтобы их признали негодными к военной службе. На этот случай законодательство предусмотрело карательные меры: тех, кто после нанесения себе увечий, сохранял способность обращаться с оружием, предписывалось наказывать шпицрутенами, прогнав сквозь строй из 500 человек три раза, и после излечения забирать в армию. Тех же, кто остался после членовредительства негодным к строевой службе, ссылали на пожизненные каторжные работы.

Писательница Елизавета Водовозова,[9] в детстве ставшая свидетельницей сдачи в рекруты одного из крепостных крестьян, принадлежавших ее матери, оставила описание этой сцены, запомнившейся ей на всю жизнь: «В эту ночь сторожа не могли задремать ни на минуту: несмотря на то что вновь назначенный в рекруты был в кандалах, они опасались, что он как-нибудь исчезнет с помощью своей родни. Да и возможно ли было им заснуть, когда вокруг избы, в которой стерегли несчастного, все время раздавались вой, плач, рыдания, причитания… Тот, кто имел несчастье хотя раз в жизни услышать эти раздирающие душу вопли, никогда не забывал их…

Чуть-чуть светало. Я пошла туда, откуда раздавались голоса, которые и привели меня к бане, вплотную окруженной народом. Из единственного ее маленького окошечка по временам ярко вспыхивал огонь лучины и освещал то кого-нибудь из сидевших в бане, то одну, то другую группу снаружи. В одной из них стояло несколько крестьян, в другой на земле сидели молодые девушки, сестры рекрута; они выли и причитали: "Братец наш милый, на кого ты нас покинул, горемычных сиротинушек?.." В сторонке сидело двое стариков: мужик и баба — родители рекрута. Старик вглядывался в окно бани и сокрушенно покачивал головой, а по лицу его жены и по ее плечам капала вода: ее только что обливали, чтобы привести в чувство. Она не двигалась, точно вся застыла в неподвижной позе, глаза ее смотрели вперед как-то тупо, как может смотреть человек, уставший от страдания, выплакавший все свои слезы, потерявший в жизни всякую надежду. А подле нее молодая жена будущего солдата отчаянно убивалась: с растрепавшимися волосами, с лицом, распухшим от слез, она то кидалась с рыданием на землю, то ломала руки, то вскакивала на ноги и бросалась к двери бани. После долгих просьб впустить ее дверь наконец отворилась, и в ней показался староста Лука: "Что ж, молодка, ходи… на последях… Пущай и старики к сыну идут!.."

Эта ужасающая сцена отдачи врекруты много лет приходила мне на память, нередко смущала мой покой, заставляла меня ломать голову и расспрашивать у многих, кто же виновен в том, что у матери отнимают сына, у жены — мужа и отвозят в "чужедальную сторонушку"?»

* * *

Еще в 1764 году монастырям запретили владеть населенными имениями, отписав в казну более миллиона крестьян. Они получили, название «экономических» и на деле ничем не отличались от крестьян казенных, или государственных, чья жизнь все-таки была намного легче, чем у принадлежавших помещикам.

Однако с самого момента их изъятия из ведения церковных вотчинников дворянами предпринимались попытки получить этих людей в свое распоряжение. Кажется, престарелая Екатерина уже готова была выполнить настойчивые просьбы душевладельцев и одарить их сотнями тысяч новых невольников, но этому помешала смерть императрицы.

Вступление на престол Александра I сопровождалось слухами о том, что новый самодержец, сторонник либеральных идей и противник рабства, поклялся не отдавать больше людей в собственность другим людям. Действительно, в правление этого императора новые пожалования «душами», на которые так были щедры его предшественники, были прекращены, и отныне крепостное состояние лица могло возникать только по рождению от крепостных родителей. Вольные крестьяне, экономические и казенные, благословляли великодушного государя, избавившего их от вечного страха в любой момент, по одному росчерку монаршего пера, потерять все личные и имущественные права, и самим превратиться в частную собственность какого-нибудь помещика. Казалось, теперь они могли уверенно смотреть в будущее и не бояться за участь своих детей.

Но скоро они убедились, что государственное рабство может быть ничуть не легче дворянского, и что их «свободное состояние» — лишь иллюзия, которую очень легко разбить.

Во многом именно привычка видеть в крестьянах, вне зависимости от того, принадлежат они казне или помещику, не живых людей, а только безликую рабочую силу, обязанную выполнять любую прихоть господина, сделала возможным практическое воплощение идеи создания так называемых военных поселений.

Как сократить расходы на армию, не сокращая ее численно? — ответ на этот извечный вопрос представился российскому самодержцу очевидным: нужно было отказаться от устаревшего принципа содержания армии на государственный счет и просто заставить солдат обеспечивать самих себя. А их детей записывать в солдаты. И тогда получалась армия, которая сама себя воспроизводит и кормит.

Идея показалась Александру настолько блестящей и эффективной, что он не желал слушать никаких предостережений. На все возражения достойный сын Павла I отвечал, что ради осуществления своего плана он готов устлать трупами дорогу «от Петербурга до Чудова» на сто верст, до границы первого военного поселения. По поводу такого свирепого намерения современник императора заметил: «Александр, в Европе покровитель и почти корифей либералов, в России был не только жестоким, но что хуже того — бессмысленным деспотом».