– И ее матери нужен настоящий дом, – продолжала сестра Люси. – Настоящий муж.

– Я помолюсь об этом, – слабо откликнулась сестра Жанна.

Сестра Люси фыркнула, и в ее желтоватых глазах промелькнула своего рода жалость – пусть это и была холодная, отстраненная жалость, сродни тени, которую предлагает скалистый выступ. Своего рода боль.

Ее руки оставались сжатыми под накидкой. Позднее сестра Жанна узнает, что в тот день сестре Люси мужчина в приступе белой горячки сломал запястье, а спор с сестрой Юджинией, когда они вошли, был о том, следует ли ей пойти в больницу, чтобы наложить гипс. Запястье под накидкой уже распухло. И это объясняло, почему сестра Люси не пронзала красным пальцем воздух, как делала всякий раз, когда произносила другое свое коронное наставление: «Обрати внимание».

Сестра Жанна кивнула старой монахине, чтобы показать – она и без увещеваний все запоминает.

– Когда в следующий раз увидишь на кухне мистера Костелло и нашу Энни, – произнесла сестра Люси, – обрати внимание на то, о чем говорят их лица.

Мистер Костелло был сдержанным, лысеющим и скорым на улыбку. С монахинями он говорил вежливо, понизив голос, а знакомых на улице окликал громко и благодушно. Он всегда предлагал сестрам лишнюю пинту сливок или скидки, которые придумывал на ходу, всегда нахваливал «чудесную» чистоту бутылок из-под молока, которые они ему возвращали. По приглашению сестер он каждую первую пятницу месяца приходил к мессе в монастырской часовне, где сидел в последнем ряду, держа кепку в руках и низко склоняя голову.

Когда мистеру Костелло было тридцать шесть, он женился на хорошенькой голубоглазой девушке. Перенесенная в детстве ревматическая лихорадка наградила ее слабым сердцем, а позже появился и второй недуг – виттова пляска[7]. Она стала странной, всех сторонилась. Не прошло и года после свадьбы, как миссис Костелло укусила бродячая собака, искавшая себе пропитания на свалке на заднем дворе доходного дома. Развилась инфекция. Несчастная потеряла ногу. Последовал нервный срыв, повреждение мозга, жизнь лежачей больной. Сестры говорили, что это печальный случай.

Поскольку монахини очень часто бывали дома у мистера Костелло, они знали, что он человек без претензий. Они знали, что свою квартиру он содержит в строгом, как умеют некоторые мужчины, порядке (несколько безделушек, лишь пара кукол миссис Костелло с фарфоровыми лицами на туалетном столике в спальне, статуэтка святого Иосифа на каминной доске) и старается вытирать пыль, насколько этого можно ждать от мужчины: столешница бюро (но не ножки), основание лампы (но не абажур). Они знали, что в единственном встроенном шкафу царит армейский порядок, а кухонные шкафчики аккуратно пусты – одна бутылка бутлегерского виски, исключительно от зубной боли или простуды (навещавшие миссис Костелло сестры ежедневно ее проверяли). Все сестры единодушно считали, что хозяйство он ведет как добропорядочный холостяк. Ни намека на что-то неподобающее. Ни намека на то, что он не тот, кем кажется, а именно: хороший человек, которому не повезло в жизни.

Интимные процедуры купания и женской гигиены мистер Костелло оставлял монахиням, но каждый вечер сам готовил больной ужин, а когда утром сестры приходили разбудить и накормить ее завтраком, ни одной тарелки не было в раковине, ни единой крошки на скатерти. Уход за миссис Костелло, которая была ребячливой, но иногда дулась и грубила, была худой как линейка и легкой как перышко, не представлял особых трудностей. Поскольку мистер Костелло вставал и уходил задолго до рассвета, сестры могли приходить раным-рано, проводить с женщиной час-другой, а потом оставлять бедняжку, вымытую и накормленную, в кресле у окна на улицу, поставив на расстоянии вытянутой руки тарелку с маленьким сэндвичем, стакан молока и ночной горшок. Во время ленча заглядывала какая-нибудь сестра или – если мистер Костелло собирался задержаться (он извещал сестер, оставляя записку среди бутылок с молоком, что собирается после полудня на маслобойню или в центр города на собрание), – они могли принести ранний ужин и приготовить больную ко сну, зная, что после долгого рабочего дня мистер Костелло увидит чистые простыни и умиротворенную жену и поймет, что только так сестры способны выразить ему свое восхищение.

Впервые Энни заговорила с ним в кухне монастыря очень ранним серым утром, когда холодный дождь шел без устали, а мистер Костелло запоздал с доставкой. Он слишком часто тем утром задерживался в дверных проемах, высматривая, не появится ли прореха в низких тучах. Он дал себе время поговорить с вечно с жалующейся старухой, которую обычно старался избегать. Наперекор заведенному распорядку, он выкурил, сидя в тележке, утреннюю сигарету, наблюдая, как от боков его терпеливой лошади поднимается пар, – ему не хотелось снова поднимать воротник, снова выходить с ящиком бутылок в непогоду.

А вот Энни пришла в монастырь раньше обычного – как раз когда сестры ушли в часовню на утреннюю молитву. Дождь разбудил ее еще до рассвета, прогулка с Лиз Тирни была невозможна, и от мысли, что лишится встречи, она задумалась, а хватит ли у нее сил заставить себя подняться с кровати. Трехлетняя Салли крепко спала рядом. Энни слушала, как стучит в окна дождь, пока не занялся рассвет, потом осторожно встала (девочку легко было разбудить) и пробралась на кухню. Она намеревалась поставить чайник, согреться и нагреть комнату, но, когда она прижалась носом к стеклу посмотреть, не будет ли передышки в ненастье, в нос ей снова ударила застарелая вонь несчастья. Она ощущала запах гари во влажном стекле и сыром подоконнике, в дважды перекрашенной стене кухни, точно вонь пожара и горя пропитала сами кирпичи здания.

Она мельком взглянула во внутренний двор. Все еще слишком темно, ничего не видно, кроме ее собственного отражения. Она представила, как открывает окно, чтобы высунуться под дождь. Представила, что, высунувшись, почувствует уверенную тяжесть руки Джима на талии, почувствует, как он втягивает ее назад, нашептывая ей что-то на ухо без слов, как это делают призраки. И что он сказал бы? Извинился бы? Поклялся бы в чем-нибудь? Это были бы неубедительные оправдания или улыбчивые, вкрадчивые ласковые слова, которые он так часто говорил ей за кухонным столом или в теплой постели: «Ах, позволь мне побыть тут еще немного».

В тот день, когда она его похоронила, на кладбище поехали в катафалке мистера Шина. Энни, похоронный агент и сестра Сен-Савуар, кутавшаяся в свою черную накидку. Монахиня казалась высеченной из камня, глаза у нее запали, как у побежденного генерала.

Поражение окутывало их, пока они ехали по темным улицам. Ранним утром, в дождь и снег. Джим, пустая его оболочка, ехал с ними в кузове.

Чем был для Энни Бог до того горького утра? Отцом, опекуном, утешителем, царем. Но пока они ехали, Энни могла вспомнить лишь, как всю жизнь до того самого утра вымаливала, просила, пеклась только о Джиме. Молилась, чтобы он ей улыбнулся, чтобы пришел, когда она позовет. Пожалуйста, Господи, пусть он благополучно доберется в Нью-Йорк. Пожалуйста, Господи, пусть он ее встретит, когда она приедет за ним следом.