на некоторые уступки со стороны императора в сфере расширения прав Государственной думы и влияния лично Родзянко на события в стране. Главным приобретением он считал согласие монарха на формирование «ответственного министерства», то есть правительства, которое будет назначаться не царем, а депутатами Госдумы и, соответственно, нести ответственность перед парламентом.

Но события в Петрограде стали развиваться слишком быстро, а власть реагировала на них слишком медленно. Правительство вообще самоустранилось от управления государством, военные начальники проявляли пассивность, усугубляющуюся противоречивыми и половинчатыми приказами. Впрочем, здесь сыграло свою роль обилие заговоров, которые осуществлялись одновременно. Только принадлежностью командования Петроградским военным округом и руководства Военного министерства к заговору можно объяснить такую странную и пассивную реакцию военных. Но у военных было свое видение и свой план, у либеральных кругов в Государственной думе были свои прикидки и свои планы, а, как выяснилось, у всякого рода социалистов и прочих Советов рабочих и прочих планы были свои. Точнее, их планы были просты: чем хуже, тем лучше, даешь революционную власть и все остальное малопонятное для приличного и образованного человека. Но именно действия всяких социалистических комитетов, помноженные на пассивность и странные действия власти, и привели к нынешнему разгулу «революционной свободы» на улицах столицы.

Более того, союзники внесли свою лепту в раскачивание ситуации в империи. Франция и США не только вдохновляли революционные изменения в России, но и активно помогали демократическим силам общества деньгами, добрым советом, давлением на царское правительство. Да и Британия не стояла в стороне, хотя и не была республикой. Англии, впрочем, всегда было дело до всего на свете.

Причем Родзянко прекрасно знал о том, что союзники не только помогали либеральной части депутатов Госдумы, но и оказывали поддержку военным, и даже тем же разношерстным социалистам. Причем Франция в поддержке последних особенно отличилась, настаивая на обязательности участия социалистов в формировании нового правительства новой России.

Отдельно свою «помощь» революции оказывали Германия с Австро-Венгрией, и помощь эта была отнюдь не только и не столько моральной.

Не отставали и доморощенные денежные мешки, делавшие хорошие деньги вокруг Земгора и военных заказов как таковых. Эти вообще давали деньги всем, заранее и предусмотрительно раскладывая яйца по разным корзинам.

Дополнительную кутерьму создавали сами члены императорской фамилии и группировки, стоявшие за каждым из великих князей, великих княгинь и даже великих княжон. Вся эта публика отчаянно интриговала, пытаясь именно нужного кандидата продвинуть на вот-вот освобождающийся престол.

И в этой многоголосице заговоров, интриг и взаимного предательства Родзянко собирался половить рыбку в мутной воде, используя брата царя в качестве универсального джокера в этой большой игре. Как бы ни повернулась ситуация, Михаил Александрович может пригодиться и как регент при малолетнем императоре Алексее, и как временный император, и как фиктивный диктатор, от лица которого можно издавать различные непопулярные законы и который мог бы стать временным связующим звеном между новой буржуазной властью и прогнившей аристократией. А когда тот станет ненужным, тогда уж…

Тем, что будет «тогда», Родзянко себе голову даже не забивал. Он был полностью и абсолютно уверен в своем влиянии на великого князя. Михаил Александрович, по мнению председателя Государственной думы, был совершеннейшим теленком, восторженно верящим во всякие пафосные слова и красивые идеи. И тот, кто будет владеть ушами этого человека, и будет управлять всеми его словами и решениями. Но для этого нужно постоянно быть рядом с ним. Особенно в критические моменты, каковым, вне всякого сомнения, является момент нынешний.

И в этом плане непонятный и неожиданный кульбит с вылетом в Москву вместо Петрограда мог нарушить всю игру. Так что меры по розыску и взятию под опеку великого князя Михаила Александровича нужно принять незамедлительно, задействуя верных людей в Москве, Твери и в других местах между двумя столицами, куда может приземлиться аэроплан на дозаправку. И уделить особое внимание происходящему в Москве, ведь сейчас крайне важно определить, куда и к кому полетел Миша.

Гатчина. 27 февраля (12 марта) 1917 года

Буквально упав в плетеное кресло, я махнул рукой высунувшемуся из кабины полковнику Горшкову, запускай аппарат, мол. За стеклом квадратного иллюминатора были видны «провожающие официальные лица», генерал Кованько приложил ладонь к папахе в уставном воинском приветствии, а затем размашисто нас перекрестил. Последнее, что я видел, был мой секретарь Джонсон, стоявший с ошарашенно-растерянным видом подле генерала.

Аэроплан дернулся и покатил по заснеженному полю. Лыжи сглаживали разбег, и вот мы оторвались от взлетного поля аэродрома. Воздушный аппарат, который, по моему мнению, вообще не должен был быть допущен к полетам из соображений безопасности, уверенно набирал высоту. Но что значат опыт и стереотипы военного летчика начала третьего тысячелетия в контексте лихой истории развития авиации в начале XX века? Ну и что, что это было в прошлом, через целых девять десятков лет после моих сегодняшних приключений? Тем более что я не пилот самолета, а как раз командир боевого вертолета, а это все ж таки совсем другая специфика.

Удалившись на расстояние, достаточное, чтобы наблюдатель из Гатчины не смог более разглядеть аэроплан, наш «Илья Муромец» накренился в развороте и взял курс на Могилев. Впереди нас ждал путь в шесть сотен километров. И ошибаются те, кто рассуждает о том, что, мол, «Илья Муромец» был первым в мире стратегическим бомбардировщиком и все такое. Для нашей машины шестьсот километров были задачей решительно запредельной. Даже пустой, даже максимально облегченный, даже с максимумом возможного запаса горючего и масла, даже всего с тремя членами экипажа и одним пассажиром, наш аэроплан вполне мог и не дотянуть до Могилева, если в дело вмешается погода или случится что-то еще.

А уж с бомбовой нагрузкой «Илья Муромец» мог осуществлять операции лишь в ближней прифронтовой полосе, не удаляясь от своего аэродрома дальше, чем на 150–200 километров. Но и это был весьма сомнительный успех, поскольку российская промышленность была не в состоянии производить эти чудо-аппараты в серийных количествах. За все время было произведено меньше сотни таких аэропланов, причем многие из них были настолько кустарными, что запчасти одной воздушной машины не подходили к другой, и поначалу аэроплан сей даже не имел чертежей, а двигатели у него были исключительно импортными, поскольку отечественная промышленность их вообще не