Заведующий бюро появился в Швеции уже в самом начале января, а спустя пару дней я получил обычную шифровку о том, что мне за истечением срока командировки разрешено вернуться в Москву. Я был рад, поскольку работал в Швеции три с половиной года без отпуска и мне столь длительная загранкомандировка стала приедаться. Сборы были недолгими, в середине января я уже был дома.

Беседы с Бурковым я не удостоился, хотя это было принято, но я не придал этому значения. Зато в редакции, из которой я уезжал в командировку, меня очень тепло встретили и старые друзья, и новые коллеги. Правда, тех, кто пришел в редакцию после моего отъезда за рубеж, я знал только заочно, по телефону, обменивался с ними материалами по телексу и приветствиями по нашим праздникам. Коллеги и друзья еще ничего не знали о случившемся в Стокгольме. Все, в том числе и я, думали, что командировка закончилась успешно, тем более что ответственный редактор объявил о двух благодарностях, которые вынесены были за литературные материалы и фото, подготовленные по ленинской тематике и визиту Хрущева в Стокгольм.

Сдавая на третий день после возвращения загранпаспорт в управление кадров, я получил на руки приказ об отпуске на три месяца — по месяцу за каждый полный год работы за рубежом. Меня такой отпуск обрадовал, я начал строить планы на него. Но, как говорится, «недолго музыка играла». В ближайший понедельник по домашнему телефону мне было передано приказание явиться на следующий день на закрытое собрание партийной организации главной редакции стран Западной Европы для обсуждения моего «персонального дела». Но я еще не понимал, какого «персонального»?.. Что я совершил?..

В шестнадцать часов следующего дня меня провели в самую большую редакционную комнату, где собралось человек сорок знакомых и незнакомых мне товарищей по партии. Секретарь партбюро явно ждал кого-то и не начинал собрания. Наконец, в комнату торжественно вплыли секретарь парткома АПН Женя Мельников и заместитель Буркова, курировавший нашу редакцию, Георгий Федяшин. Как выяснилось, им-то Бурков и поручил раздавить меня.

Председательствовал на собрании старый коммунист, воевавший еще с Фадеевым в том партизанском отряде, с которого был списан знаменитый роман «Разгром», Василий Петрович Рощин. После Гражданской войны он долго и успешно служил во внешней разведке, но в 1953 году был уволен в отставку. Он давно был на пенсии, славился своей независимостью от мнения начальства, за что, вероятно, и был удален в расцвете сил и опыта из ПГУ. Много лет он работал в главной редакции стран Западной Европы и был ко времени моего возвращения на Родину уважаемым секретарем парторганизации ГРЗЕ. Василий Петрович и открыл собрание с единственным пунктом повестки дня — «Персональное дело бывшего заместителя заведующего бюро АПН в Швеции Синицина». У многих присутствующих с удивлением вытянулись лица, а некоторые с подозрением уставились на меня. Слово для доклада попросил секретарь парткома Мельников.

Не глядя мне в глаза, хотя мы проработали рядом в СИБе и АПН с десяток лет, он по бумажке прочитал какой-то короткий невразумительный текст, где без всякой аргументации утверждалось, что «в суровых условиях работы в капиталистической стране Синицин устроил склоку с одним из лучших заведующих бюро АПН — NN. Теперь он по просьбе посла Белохвостикова срочно выслан из Швеции!..». Мельников от имени парткома и руководства предложил немедленно, без прений, исключить меня из партии и уволить с работы. Я обмер, и у меня поплыли темные круги перед глазами. Федяшин еще больше подлил масла в огонь, призвав полностью поддержать решение парткома и руководства. Поскольку Федяшин был «засыпавшимся» где-то за рубежом советским шпионом и полуофициально представлял КГБ в АПН, многие члены партии, видимо, решили, что меня изгоняет из партии и АПН именно КГБ за какие-то антисоветские контакты в Швеции, возможно, и за дружбу с «еврокоммунистами».

Но тут поднялся с председательского места Василий Петрович Рощин, выпрямился во весь свой огромный рост и, сурово глядя на Мельникова, сказал: «Я почти пятьдесят лет в партии, но впервые слышу, чтобы партком и руководство пытались раздавить коммуниста, даже не дав ему слова сказать для объяснения!»

Потом он повернулся к собранию и спросил: «Ну что, дадим выступить Синицину?» Дружный хор голосов моих товарищей возмущенно проревел в адрес Мельникова и Федяшина: «Пусть Синицин расскажет о существе вопроса!»

Без всякой подготовки, поскольку «персональное дело» разразилось для меня как гром с ясного неба, довольно сбивчиво я рассказал о факте казнокрадства, свидетелем которого случайно стал. После этого я выразил предположение о том, что именно этот сор в начальственной избе АПН и стал источником грозы для свидетеля, то есть меня.

Собрание загудело. Один из коллег, которого я не знал лично, но часто обсуждал наши журналистские проблемы по телефону, поднялся и спросил Мельникова и Федяшина, знают ли они об этом случае коррупции в агентстве и какие меры решено принять к казнокраду. «Я давно слышал, что в АПН многие руководители нечисты на руку, а теперь увидел воочию, как хотят расправиться с человеком, вынесшим сор из избы!» — добавил он.

Один из редакторов, бывший военный разведчик, изгнанный из ГРУ за то, что был слишком строптив и принципиален, бросил со своего места реплику о том, что ведомство, где служил NN, уже поставило перед Бурковым вопрос об отзыве его из Стокгольма. Получалось, что Буркову для спасения милого ему казнокрада необходимо было «уничтожить» меня.

Прения были короткими, но бурными. Оказалось, что мнение моих товарищей и коллег о моей работе в Швеции было весьма положительным. А что касается заведующего бюро, коллеги выразили общее недовольство его отношением к апээновским делам.

После прений Василий Петрович Рощин подвел их итог, который и был записан в беспрецедентном по тем временам решении первичной организации, осмелившейся бросить вызов парткому и руководству: «Обязать партком и руководство проверить факт финансового нарушения, приведенный в отчете Синицина, для чего направить в Стокгольм комиссию по ревизии финансов бюро АПН. Только в том случае, если комиссия не подтвердит заявление заместителя заведующего бюро, парторганизация вернется к персональному делу Синицина!»

По сути дела, рядовые коммунисты спасли меня от гнева высокопоставленного начальства, покрывавшего коррупционера.

…Через десять лет после описываемого события я собирал исторические материалы для своего первого романа. Героем этой книги должен был стать разведчик Генерального штаба российской императорской армии, действовавший до Первой мировой войны против Австро-Венгрии и Германии. Тогда крупные суммы на разведывательную деятельность проходили через Военное министерство по секретной статье — «На известное его величеству употребление…». В силу особой конфиденциальности они не всегда подлежали строгой документальной отчетности.

Штудируя мемуары дореволюционного военного министра России Владимира Александровича Сухомлинова, изданные в 1924 году в Берлине, я натолкнулся на весьма характерный для менталитета тогдашнего русского офицерства пассаж. Однажды Сухомлинов, докладывая самодержцу о расходах на разведку, заявил царю: «Ваше величество, если вы только даже во сне увидите, что кто-то из ваших генералов или офицеров запускает руку в казенный денежный ящик, очнувшись ото сна, немедленно гоните его со службы и под суд!..»