— Почему не могло своих быть? — осторожно спрашиваю я.

— А потому что она дура, и мать ее, сестра моя, тоже дурой была, царствие ей небесное. Обе дуры конченные.

Няня пьяно икает, а пододвигаю ей тарелочку с нарезкой из рыбы, мяса и сыра. Мне надо, чтобы она продержалась на ногах как можно дольше. Рано ей засыпать, еще не вся правда вышла наружу.

— Мать то ее, сеструха моя, все дочуру свою по конкурсам разным таскала, ну тады впервые конкурсы красоты начались. Вот в нашем, значит, Зажопинске тоже решили провести, — нянька пьяно захохотала. — Ну и поперла она ее туда. А там местный богатей пятидесяти лет ее подозвал и говорит, что девочка твоя не пройдет конкурс, если со мной не переспит. Вот дурак старый. И мать ведь подложила Дарью под него. А той семнадцать лет было.

Няня снова налила себе бокальчик, закусила рыбкой и уставилась в окно.

— Не, все б ничего, но ведь этот престарелый Казанова заразил ее какой-то срамной болезнью, так она еще и забеременела от него. Ну, мать ее на аборт конечно отправила. И устроила этому Казанове выволочку. А тому, что с гуся вода. А дочуру свою опозорила на весь город.

Но Казанова ей в качестве компенсации предложил в нескольких рекламах поучаствовать. Денег, конечно, немного срубили, но одну из реклам, твой отец увидел. Понравилась ему Дарья, он приехал ее и забрал. Мать то до одури была рада, что сбагрила дочку за богатого мужика. Это потом оказалось, что ему срочно нужна была мать для новорожденной девочки.

Няня налила очередной стакан пива, это были остатки. Она пьяно помотала головой, потрясла пустую тару и кинула ее в мусорное ведро. Тяжко вздохнув, продолжила рассказ.

— Дашке то тогда восемнадцать было, ей хотелось тусить, а тут ребенок. Вот она меня и позвала к себе жить. А у меня в то время ни кола ни двора. Бабе сорок за плечами. Муж бросил, наследника я ему не родила, вишь бесплодная оказалась. Из квартиры он меня выгнал. Жить негде и не на что. Поэтому и поехала к Даше. Своих не родила, с чужой нянчится пришлось. Ты прости меня, Анже-лка…

Няня покачнулась на стуле. И я поняла, что время откровений закончилось, сейчас ее вырубит. Осторожно помогла ей подняться и отвела ее на кровать.

— Ты не слушай меня, я всякую дичь несу…

Она бормочет еще что-то себе под нос, но я уже узнала главное.

Женщина, которую я считала своей матерью, таковой не является. Отсюда все вытекающие. Она не смогла меня полюбить. Я для нее стала просто куклой, которую она наряжала и демонстрировала, как статусную игрушку. Поэтому и не было у нас с ней душевной связи, не поняла она мою первую любовь. Ей было глубоко насрать на мои желания.

Я лишь кукла, которую ей однажды подарили.

Как и она сама была когда-то куклой для своей матери. Матери, которая с помощью дочери, удовлетворяла непомерно раздутые амбиции, абсолютна не заботясь о чувствах дочери. Дочка подросла, А и выбрала куклу себе. И теперь уже я удовлетворяла амбиции Дарьи Владимировны.

Как это все мерзко!

Только возникает вопрос, а ведь мне уже тридцать лет, почему они до сих пор ничего мне не сказали? Что такого? Почему мать до сих пор не призналась? Или они зарыли еще какие-то скелеты в шкафу?

Смотрю на спящую няню, жаль, что она так быстро вырубилась. Может еще ее расспросить. Хотя для начала хватит.

Хватит быть игрушкой в руках инфантильной матери.

Хватит самой быть инфантильной и плыть по течению. Пора уже браться за ум. И так потеряла десять лет своей жизни.

Глава десятая

Домой явилась поздно. В доме разруха, мебель сдвинута, ковры свернуты.

У дверей стоят розовые чемоданы. Прислуга мечется, одни одевают чехлы на мебель, другие стаскивают со второго этажа чемоданы.

— А, явилась, — мать недовольно дует губы, даже не знаю, как теперь обращаться к этой женщине. — Мы с отцом уезжаем до Нового года. Сначала летим в Китай, потом в Тай, а оттуда в Сочи. Новый год встречаем в казино.

Со второго этажа быстро спускается отец, на ходу поправляя запонки в манжетах своей рубашки.

— Если бы ты вела себя хорошо, то и тебя бы взяли, но ты ведешь себя как последняя *лядь, — он со мной груб. — Поэтому остаешься дома, за тобой будет присматривать Роберт. Надеюсь, к нашему возвращению, вы поладите. И в феврале или марту мы сыграем свадьбу.

Он таких откровений у меня челюсть отвисла.

— И сними эти чертовы тряпки! — орет отец, указывая на мое кожаное платье. — Вырядилась, да так на трассе прошмандовки одеваются. Не дай бог перепутают тебя с ними.

Я молча иду мимо родителей. Не пререкаюсь. У них морды перекосило. Смотрят мне в след, чувствуя измену, только где, они пока не знают.

Внутри у меня шторм в девять баллов, и мне лучше молчать, иначе польется говно, всех забрызгает. Поэтому прохожу молча мимо родственников, а поднимаясь на второй этаж, слышу сзади голос отца.

— Прислугу мы отпустили, к тебе кухарка будет приходить на два часа, да раза два придет горничная убраться.

Отлично! Просто отлично! Дом в моем распоряжении.

Я быстро поднимаюсь на верхний этаж. Пошли они к…

Не хочу даже прощаться.

— Анжелика, ты нас даже не поцелуешь на прощание, — нараспев говорит мать.

— Нет! — рявкаю на нее уже со второго этажа. — Не-на-ви-жу!

Мои родители уже привыкли к моим вывертам, поэтому просто пожимают плечами. Внизу еще долго стоит шум, двигают чемоданы. Затем приходит охранник и водитель. По сквозняку понимаю, что это выносят скарб моих родителей. Те не ездят, как добры люди, с одним чемоданчиком. Штук шесть или восемь. А прилетают обратно еще с десятью. У нас кладовка вся уставлена чемоданами. Маман в поездках успевает накупить всякого барахла.

Но вот внизу наступает тишина.

Ко мне в комнату стучит горничная и предлагает спуститься в столовую на ужин.

Ужинаю одна за большим столом. Белая скатерть, ваза тонкого китайского фарфора, изысканная и утонченная, в ней три веточки орхидей. Такие белые и нежные, что невольно становится жаль эти прекрасные цветы.

Кухарка ставит передо мной тарелку с позолотой. Сегодня на ужин рыба под сливочным соусом со спагетти.

— Будут еще какие-нибудь пожелания? — дежурно произносит она. — Может нарезку подать?

— Нет, ничего не надо, — устало произношу я.

У меня сегодня был очень