Да и приходит к доченьке и к сынишке не с пустыми руками. То молока принесет, то конфеток. А вчера прибежала перед вечером, взяла Андрейку, прижала к себе, целует и сама слезами заливается… Что же это за жизнь? Детей Петро ей не отдаст, в этом он как железо. Да ежели б и отдал, то с детьми она Валерию не нужна. Так что помучает себя и других возле себя да и заявится к Петру и к детям как миленькая. Хорошо, ежели за это время Петро душой к ней не очерствеет и после всего примет ее. А ежели не примет?

В это время отворилась дверь, вошли Олег и Петр Калашников. На вопрос Дарьи Петровны, почему он не остался на работе, ответил, что заехал на минуту и, передав теще трехлитровый стеклянный баллон с молоком, кувшинчик со сметаной, добавил:

— Специально в ларьке для меня оставили. Попросил ларешницу. Такая славная женщина. Давайте вместе повечеряем, а тогда я уйду на дежурство.

На стол были поданы яичница, зажаренная на сале в большой сковороде, молоко, сметана. После ужина Олег отправился спать в машину: переднее сиденье в «Москвиче» откидывалось и получалось удобное для отдыха место. Дарья Петровна дала ему подушку и одеяло. Мне она постелила на низкой койке с пружинистой железной сеткой. Мрачный, все время молчавший Петр хотел, наверное, еще что-то сказать, но не решился. Постоял возле дверей, предупредил тещу, чтобы утром его не ждала, и отправился к своим бугаям.

Я разделся и лег в постель. Дарья Петровна потушила свет и ушла в комнату, где спал внук. Я натянул на голову одеяло, хотел уснуть и не мог. Перебирал в памяти все то, что довелось мне увидеть и услышать в Алексеевке и здесь, на Воронцовском. И сколько я ни думал, снова все та же мысль не давала мне покоя: напрасно я сюда приезжал. Обидно было, что мне лишний раз пришлось убедиться: жизнь, которую хочешь описать, — выдумать нельзя, ее непременно надо знать, видеть вот так, вблизи, как я увидел ее сегодня.

Прошло немало времени. Я уже собирался уснуть, когда скрипнула дверь и Петр еще с порога, не зажигая свет, сказал глухо:

— Это я. Извини, что беспокою. — Он присел на койке у моих ног, грузное его тело вдавило сетку. — Подумал, подумал и решил вернуться. Теща небось рассказывала про мою беду?

— Кое-что говорила. По моей просьбе.

— Значит, тебе известно, что приключилось с моей семьей?

— Известно.

— Я вернулся, чтобы у тебя, живущего аж в Москве, спросить: как мне теперь жить? — Койка под ним качнулась. — Посоветуй, дорогой товарищ, подскажи. Ты — человек грамотный, в газеты пишешь. Подсоби советом, по-дружески, по-мужски. Горе-то какое свалилось на мою голову! Веришь, дажеть мои чубатые красавцы, до чего же умные существа, понимают мою сердечную боль. — Он горестно усмехнулся, лица его я не видел. — По глазам ихним бычьим вижу — понимают, а ничем помочь мне не могут. У меня есть бугай по кличке Поэт. Раньше, бывало, ох и любил же послушать разные стихотворения. А зараз, веришь, так затосковал из-за моего горя, что я ему стихи читаю, а у него слезы в глазах и голову отворачивает. Все понимает… Подсоби, дорогой товарищ, дай добрый совет. Или позабыть ее? Выбросить из головы, будто и не было никакой Галины? Думал я об этом, да, видно, не смогу позабыть… Люблю ее, вот в чем моя главная беда… Да и дети как же без матери? Дарья Петровна согласилась подсобить, спасибо ей. А ежели без нее? Как мне обходиться? Отдать Галине детей? Э нет! Никогда она их не получит. И вот я все думаю, думаю: как же мне дальше жить? Подскажи, посоветуй. Своих родителей у меня нету, померли. Есть брат Никита и сестра Елена. У них свои семьи, им не до меня, да и живут далеко… Что же мне делать? Как поступить? Ить такая выпала мне трудная ситуация.

— Вопрос не простой, — сказал я, чтобы не молчать. — И какой дать совет? Честно скажу: не знаю.

— А что, ежели б мне пойти к тому субчику, да взять его по-мужскому за грудки, да и тряхнуть как следует?

— Вот этого делать тебе не советую.

— Тогда как же его отлучить от чужой жены? — спросил Петр. — Ить он же разорил семью. Птичье гнездо разоряют детишки так, из шалости, и то их наказывают. А тут разорена семья. И мое мнение — один выход: кулаками выбить из него дурь.

— И этого делать не надо. Драка ничего не даст.

— А ежели заманить того субчика на племпункт и толкнуть в стойло, к какому-нибудь красавцу? К тому же Поэту или Оратору? — Петро долго молчал, еще сильнее вдавливая край сетки. — Будто попал он туда нечаянно? Такая мыслишка навещает меня часто. А что? Пусть бугай поиграет с ним рогами. А я, подтвердил бы, что сам он туда, без спросу, зашел.

— Нельзя этого делать, — сказал я. — Ни в коем случае. И думать об этом нечего.

— Знать, так: мне ничего нельзя, а ему, выходит, можно мою жену сманивать? Несправедливо! А что дети сиротами остались? Это тоже можно? Можно, да? А мне ничего нельзя? Так, да?

Я молчал. Что можно было ответить? Разве что посочувствовать, и только. А что ему от моего сочувствия?

Петр посидел еще немного. Не дождавшись моего ответа, он поднялся так быстро, что койка качнулась, и ушел из хаты, тихонько, по-хозяйски, прикрыв дверь.

8

Ранним утром, еще до восхода солнца, мы въехали в Алексеевку. Было ясно и тихо. Из труб к чистому синему небу тянулись, слегка наклонясь на восток, голубоватые столбы дыма. Пахло кизячьим, какой бывает лишь в степи, костром. Алексеевка давно проснулась. Возле дворов паслись куры, что-то отыскивая для себя в молодой траве. Из калитки вышел и