стал мычать, вытягивая тонкую шею, сонный телок. Хозяйки управлялись по дому, и крылечки, мимо которых мы проезжали, были еще пустые. У знакомого крылечка, уже поджидая нас, с чемоданом стояли Раиса Никитична и круглолицая Маруся. На Раисе Никитичне был тот же плисовый желтый жакет, на голове та же, кофейного цвета, шляпка с медным жуком, в глазах и на щеках — следы от высохших слез.

— А мы уже вас выглядываем, — сказала Маруся, улыбаясь напудренными щеками. — Молодцы, что сдержали слово.

Олег помог нашей попутчице уложить в багажник чемодан — легкий, потому что был пустой, открыл дверку, пригласил ее на заднее сиденье. Мы попрощались с круглолицей Марусей и покатили на Ставрополь. Вскоре из-за бугра показалось солнце, жарким пламенем опалило зеленое, все в росе, пшеничное поле, под кручу загнало жиденькую, еле приметную тень. Я смотрел на зарождавшийся в степи весенний день и мысленно спрашивал себя: зачем я здесь? И сам же себе отвечал: ну хотя бы затем, чтобы узнать жизнь не выдуманную, а настоящую той женщины, которая со мной ехала сюда и со мной же возвращается домой. Один вопрос наседал на другой: кому нужна моя поездка сюда, в село Алексеевку и на хутор Воронцовский? И успокаивал себя как мог: мне она нужна, и если не теперь, то в будущем. Что же важное и значительное я узнал вчера в Алексеевке и на Воронцовском? Старую, как мир, и всем известную истину о том, что люди бывают жадными и безжалостными даже к своим близким и что есть жены, которые бросают мужей, а матери — детей. Но ведь это было всегда, есть теперь и никогда, наверное, не переведется. Так зачем же об этом узнавать еще раз? Чем вознаградила меня эта поездка? Какими новыми сведениями обогатился я, узнав, как живут те две женщины, жизнь которых мне так хотелось придумать самому? Одна из них уезжает со мной в Ставрополь к дочке, убегая от родного сына. Другая осталась у зятя, которого она считает своим родным сыном. Теперь мне известно, почему тогда одна из них была веселая, а другая грустная. Но что же из этого следует? Разве только то, что я еще раз и на наглядном примере убедился, что выдумывать чужую жизнь я не могу и что мне, чтобы писать, необходимо много ездить, много знать о людях, о разных, о хороших и о плохих, необходимо как можно больше видеть их обычную, будничную жизнь и все записывать, записывать в свою зеленую тетрадь. Может, пригодится…

Что же это у меня — записывать и записывать — привычка или потребность? Есть поговорка: «Привыкла собака бегать за возом, так она и от саней не отстает». Но откуда же пришла ко мне эта привычка? И где тот «воз», за которым я уже успел привыкнуть бегать? Очевидно, во мне живет не привычка, а та любознательность, что ли, которая, как магнитом, притягивает меня сюда, к людям, на приволье, в эти степные просторы, заставляет приезжать не только в Привольный, а и на Воронцовский, и в Алексеевку. А это уже и есть потребность. Я все больше и больше начинаю понимать: если этой любознательной потребности у меня не будет, то и жизнь для меня потеряет смысл. Она потускнеет, как тускнеет день в непогоду, и помрачнеет. Душа опустеет. В ней не останется тепла. И потому я не только еду в села и на хутора, но и убеждаю себя: надо всячески содействовать, всемерно помогать этой моей любознательности, которая от природы поселилась во мне, и надо не только ездить сюда, необходимо уже начинать писать повесть. Я еще и еще раз говорю себе: пора! И лучше всего, как я и думал, начать повесть с описания рождения девочки в землянке, которая, опустев, осталась по-прежнему стоять на краю Привольного. Пусть поначалу это будет еще не то, что нужно, но зато у меня появятся исписанные листы, на них лягут те слова, которые затем можно будет переписывать, переделывать, улучшать, изменять. Но пока что у меня были одни чистые листы, и когда на них смотришь, они ничего не могут тебе сказать: на них еще нет слов, а без слов и не могли зародиться и ожить те мысли, какие постоянно беспокоят меня.

Я вспомнил стихи известного поэта-лирика Николая Д. Очевидно, так, шутки ради, он уверял читателей: «Не писал стихов и не пишу, ими я, как воздухом, дышу. Им, как я себе, принадлежу, под подушкой утром нахожу». Сказано с хитрецой, с усмешечкой, а умно. Стихи не пишутся, стихами дышат, их находят утром под подушкой. Прекрасная мысль! И как нельзя специально, нарочито выдумать чужую жизнь, так нельзя и писать специально, по чьему-то заказу, заставляя себя, насилуя свое желание. Но это говорил поэт, и говорил о стихах. А возможно ли, пусть тоже шутя, пусть тоже с усмешечкой, сказать так же о прозе? Наверное, можно. «Не писал романов и не пишу, ими я, как воздухом, дышу». Это было бы прекрасно. Но этому никто не поверит. Стихи — не проза, их не пишут, ими говорят, их запоминают. А роман или повесть? Вещь громоздкая, ее обязательно надо, сидя за столом, писать и переписывать, и ночью, после ночного сна, из-под подушки не вынуть сотни исписанных страниц… А вот дышать бы и прозой нужно…

— Ох, тяжкое мое положение, тяжче и не придумаешь, — заговорила, ни к кому не обращаясь, Раиса Никитична. — Если бы я знала, как меня встретят, ни за что не приезжала бы, не тревожила бы себя. А то ехала сюда — радовалась. Да и как же матери не радоваться? Ить сын женится. А приехала — разревелась. Родной сын берег мать за грудки, как какую вражину, и кричит: отдай деньги! За что же такое?

Мы с Олегом молчали. Не знали, что ей сказать. Я сразу же подумал: надобно записать или запомнить, что и на душе и на уме у каждого человека свое. У меня — размышление о том, почему меня тянет на это приволье, о жизни, которую можно или невозможно выдумать, а у нее — свое, сын, который обошелся с нею не по-сыновьи.

— Ну, пусть обидели меня те, Валентина и ее мать, — не дожидаясь нашего сочувствия или возражения, сказала Раиса Никитична, словно бы разговаривая сама с собой. — Их я не знаю, до вчерашнего дня не