микрогрупповых отношений между двумя-тремя отдельными литераторами – атмосфера салонной или кружковой литературной среды, биографические обстоятельства и прочие ситуативные моменты литературной жизни, взятые вне общего контекста, как отдельные мозаичные осколки, кусочки смальты воображаемой, но несуществующей панорамы или экспозиции литературной жизни. Огромное множество литературных работ, строящихся по принципу «N и М: к истории взаимоотношений» (переписки, взаимосвязи или переклички мотивов, цитаций, внутрилитературных или любовных конфликтов и бриколажа), образовывало ту биомассу литературоведческого планктона, которая заполняла все журналы и которую медленно несло общим потоком социальной жизни в 1990‐е гг. Она слабо – скорее рефлекторно – реагировала на сигналы окружающей среды (питание, размножение, пассивное избегание неблагоприятных экологических факторов, руководствуясь давно заявленным принципом известного литературоведа – «порядочный человек не даст себя повесить») и т. п.

Этот тип работы «историка» литературы не просто не требует прояснения общих рамок контекста интерпретации (все равно – исторического или социального, тем более культурного) – ему, можно сказать, противопоказана систематическая – теоретическая или методологическая – рационализация оснований собственной работы. Отбор материала на всех уровнях подобного описания обеспечивается групповыми конвенциями, представлениями о том, что интересно, а что – нет для данного узкого круга филологов, консолидированных латентными, неартикулированными критериями значимого (в их роли могут выступать совершенно внешние для науки мотивы и аргументы) и схемами их интерпретации. По существу, подобные процедуры описания и объяснения представляют собой неконтролируемые, плохо понятые и обдуманные проекции собственного состояния данных литературоведов на описываемый материал. Механизмы подобной проекции чаще всего обусловлены уже теми или иными психологическими и личными или позиционными (а не исследовательскими) побуждениями.

Другими словами, воспроизводится замкнутый компенсаторный круг самообоснования изолированной филологической деятельности, в которой игра, самовыражение, самообъяснение, самоудовлетворение или самоутверждение происходят с помощью литературного материала. Поэтому здесь совершенно не важны такие аспекты исследовательской работы, как аргументы по поводу выбора средств объяснения, валидности объяснения, так как никто не требует их и не собирается выдвигать соответствующие претензии. Полемики ведь, говоря всерьез, нет, и откуда бы ей взяться, если с такой жесткостью действует кодекс групповых приличий, который никто не решится оспаривать? А потому можно использовать и психоанализ, и глубинную аналитическую (архетипическую) психологическую схематику объяснения в духе упрощенного Юнга, и теорию функциональных зон мозговых полушарий, и эвфонические детерминации и закономерности, и мистическо-символический параллелизм, и метафизические или каббалистические герметизмы, – короче говоря, любые иные схемы, лишь бы они давали возможности нахождения аналогий, которые являются в данном случае главным механизмом полагания смысла, имитирующим ход объяснения. Важно, чтобы имела место какая-то (все равно, как заданная) возможность вменения материалу свойств или признаков контекста, к которому затем можно было бы реферировать те или иные элементы текста – цитаты, тропы, символические радикалы и прочее. Примерами подобного толкования могут служить и работа Б. Гаспарова о мотивных структурах у Булгакова, и этюды А. Жолковского о матерных выражениях, и поиски «Пасхальной архетипичности» у И. Есаулова или «СРА» у М. Золотоносова. Степень способности конкретного филолога или виртуозности конкретной интерпретации для нас здесь совершенно не важны: в любом случае обоснованность и достоверность предложенных конструкций, усмотренных «в самом материале», не являются проблемой ни для авторов, ни для их референтных групп. Их задача стереть все специфические черты модерности исследуемого явления и поставить его в один ряд пастеризованных литературных консервов от Пушкина или Жуковского до Набокова и поп-арта.

V. Структура понятия «современность»

Чтобы разобраться, почему у российского литературоведения исчез какой бы то ни был интерес к «современности», к «актуальности», необходимо проанализировать и пояснить, что означает понятие «современность», раскрыть саму его логическую структуру. Такие понятия, такие смысловые структуры представляют для социолога культуры особый интерес.

Понятие «современность», как уже говорилось ранее, не тождественно понятию «настоящее» и, вопреки очевидности, не имеет никакого отношения к структуре линейного времени. (Это показали опоязовцы, разделив современников и сверстников, синхронистов.) Правильнее было бы сказать, что данное понятие имеет отношение к моменту «настоящего», к «точке сознания присутствия», которое, в свою очередь, является специфическим социальным действием со сложной и возвратной структурой: рефлексивным самоопределением действующего в специфической проблемной ситуации. На это, собственно, и указывает исходный смысл эпитета «актуальное».

Для социолога культуры такие мимикрические смысловые структуры представляют особый интерес. (К разряду близких им по характеру и роли можно отнести и понятия «поколение», «идеология», «культура», «литература».) Все они являются ценностными радикалами или осколками распавшегося большого, хотя и не слишком упорядоченного проекта «культуры» или цивилизации, возникшего в конце XVIII в. Их значимость обусловлена проективной модальностью подобной конструкции – «идеальностью», ценностью, которая легко трансформируется в «реальность» у тех, кто монополизирует право на ее интерпретацию, рассматривая оцениваемые с ее помощью смысловые формы как однозначные. В этом случае ценностный компонент субстантивируется, опредмечивается. Другими словами, популярность и результативность подобных понятий основана на неявной, но непременной логической подмене. Будучи оценочными категориями (и одновременно – тавтологическими средствами оценки), они, однако, используются различными действующими лицами в качестве дескриптивных или объясняющих средств, т. е. вводят процедуры причинного или функционального объяснения, герменевтической интерпретации или типологического анализа. Означая вполне законные процедуры (при соблюдении некоторых правил методологической корректности и ясного понимания их границ и теоретического статуса), эти понятия становятся фантомными или «диалектическими», когда упускается или не сознается их ценностно-проективная роль и логический статус. В этом случае они сближаются с эвристическими или поэтическими смыслопорождающими моделями, населяя интеллектуальное пространство различного рода кентаврами (если речь идет об эссеистике) либо интеллектуальными монстрами, если речь идет об аналитической и научной работе. Используясь как чисто описательное (современное, т. е. «относящееся к настоящему времени», то, что появилось сегодня), оценочное понятие «современность» вместе с тем подразумевает скрытый, но именно потому крайне жесткий отбор того, что соответствует ценностным критериям феномена, достойного упоминаться в качестве «настоящего» (подлинного), того, что «мы» считаем «настоящей» литературой, культурой, поколением.

Поэтому понятие «современность» представляет собой не просто интенциональное (направленное по смыслу), а рефлексивное понятие. Оно содержит в своей смысловой структуре внутренние инстанции и параметры а) идентификации (проблематичного объекта с идеальным, ценностно-нормативным планом значений и вместе с тем самоотождествления самого субъекта оценки и идентификации с интенциональным комплексом значений), б) сравнения и фиксации различий, т. е. достигнутого уровня «современности», в) удержания самих установленных различий для последующих интеллектуальных операций – оценки, объяснения, аргументации и проч. Современность – это столько же оценка культурных артефактов, сколько и оценка себя в качестве принадлежащего к тому кругу, который держит эталоны интерпретации, знает, что входит в «настоящее» и что такое «литература». В строгом смысле это метафорическое понятийное образование, которое может быть упорядочено до определенной логической чистоты и ясности идеально-типической конструкции, но может остаться и неконтролируемым средством переноса оценочных значений на различного рода сферы, не имеющие исходно к ним никакого отношения.

Рассмотрим характеристики этого понятия по отдельности. Интенциональность означает ориентированность на то, что представляется для говорящего или оценивающего как обладающее качествами не синхронности, а оценочной реальности, идеальности, того, что подлежит достижению, подражанию или выступает в качестве образца (морального, эстетического или социального, политического). Соединение фактических обстоятельств (например, литературных фактов) с оценочными образует то, что называется «герменевтический круг», или замкнутый контекст истолкования: методы интерпретации выступают здесь как смысловые основания или несущие пространственно-временные, мотивационные и другие конструкции реальности. Именно они служат предметом ориентации для других, признающих эти значения. В этой диалектической тавтологии и кроется значительный идеологический потенциал – идеологии развития, авторитета, модернизации[467].

Под идентификацией понимается рефлексивное соотнесение с теми группами, реальными или референтными, здешними или «забугорными», которые выступают в качестве эталонов персонификации или носителей значений «современности». Важно подчеркнуть, что, говоря о подобных группах, мы имплицитно вводим не только их,