– Разве? – Он задумался. – Действительно, Юрия предаю. Борю? – тоже предаю.

– Гинзбург предаете?

– Гинзбург, – он поморщился, – предаю немножко.

– Меня предаете, – сказала Вета, – я знаю, вы говорите всем: нехорошо живет Вета, скучно живет…

Прощаясь, он сказал ей:

– Передайте Люсе, что я ее очень люблю и предаю совсем немножко.

Житков сказал про Ильина: «Брат Маршака и сам в душе Маршак!»

Прочитала с большим опозданием «Восковую персону». У нашей критики – дикой, глупой, подхалимствующей и предающей – есть чутье на вещи с социальным значением. Социальное значение, даже неподходящее, ей импонирует. И эта глупая и бесчестная критика права, когда она говорит, что Тынянов написал «формалистическую» вещь. «Восковая персона» – словесное гурманство при отсутствии словесного чутья и пустая многозначительность. Социальной и исторической концепции нет.

У Мережковского была подлинная многозначительность. Он употреблял важные слова, восходившие не к осмыслению исторических фактов, но к той популярной мистике, которая имелась у Мережковского на все случаи.

Ахматова говорит, что Мережковский был бульварный писатель. В «Восковой персоне» слова уже решительно ни к чему не привешены. «И в портретную палату влетела та толстая птица со слепыми, с голубыми глазами (это Ягужинский) и вошли два человека: шведский господин Густафсон и Яков, шестипалый, урод…» «И тогда, сделав усилие, с дикостью посмотрел кругом себя пьяный и грузный человек, который сюда птицею влетел, – и увидел шведского господина Густафсона и пришел в удивление. Обернулся вбок и увидел собачку Эопса.

Тогда он протянул руку и погладил собаку. И так ушел, ослабев».

Все слова важные. Яков – урод, шестипалый, а собачку зовут Эопс – и все это означает нечто, но что именно – неизвестно. Скорее всего, здесь какая-то уже пустая инерция синтаксических оборотов и смысловых окрасок символистической прозы, где действительно все «означало».

«Восковая персона» словоблудие.

28. XII

1932

Все хорошо, пока Брик смеется над классической советской литературой с Чумандриным и М. Слонимским. Но потом оказалось, что в Москве они будут делать лефовский скандал. Классическим традициям Слонимского противопоставлены будут декларативные выступления Семы Кирсанова и альманах, составленный из произведений Брика, Асеева, Кирсанова, мемуаров Лили Брик и четырех листов неизданного Маяковского.

Прошлогодний разговор со Шкловским:

Шк-ий: – Почему вы не были у Брика?

Я: – Потому что… мне все кажется, что в этом доме лежит покойник.

Шк-ий: – Нет. В этом доме торгуют трупом.

Я с унынием представила себе надвигающийся лефовский скандал в его историческом рельефе.

Сегодня я рассказала Олейникову о том, что Брик умен, и о «лефовском скандале».

– Но ведь это неумно?

– Но это не от глупости. Это от страстного желания доказать, что они живы. Что Маяковский умер, а они живы.

О-ов (задумчиво): – А ведь, в сущности, это так и есть…

Стихи Пастернака «Смерть поэта» бестактны. Можно ли так шумно приветствовать чужое самоубийство.

Пастернак читал в Доме печати. Когда Пастернак кончил, к нему подошел пьяный человек.

– Одиннадцать тысяч студентов прислали меня сказать, что Пастернак свинья. Студенты голодают, а ты тут стихи читаешь за деньги!

– Хорошо, – сказал Пастернак, – передайте одиннадцати тысячам студентов, что вы мне сказали, что я свинья и что в следующий мой приезд я буду читать у вас.

Рядом с Пастернаком стоял Павел Медведев в бархатном жилете и курточке с собачьим воротником.

– Безобразие, – крикнул Медведев, постукивая палкой с набалдашником, – выведите его вон!

– И посмотри, кем ты себя окружаешь, – сказал студент, – посмотри, вон стоит эта б в бархатах и мехах.

Когда Пастернак уезжал, Анне Андреевне было совсем плохо. Она не могла его принять. Пастернак вызвал Пунина на вокзал и заставил его взять 500 руб. – на всякий случай. Это, кажется, все, что он получил здесь за два выступления. Отношения с А. А. у него не близкие, только литературные.

1933

Между прочим, изъяты из библиотек и приостановлены в продаже «Дневники» Мариэтты Шагинян.

Я держала книгу в руках – хорошо изданная книга.

Говорят, там есть запись: «Умер Маяковский. Тяжело». И дата: 16 марта.

Шагинян, конечно, жертва. Жертва нового у нас, но необыкновенно быстро распространившегося соблазна «генеральства». Студенты сейчас устраивают истерику, если курс поручен не профессору, а доценту. Они рассматривают это как неуважение к аудитории. В литературе примерно пятнадцати лицам присвоено звание значительного писателя. Звания распределяли по методу дедукции, исходя из того, что в литературе должны же быть значительные писатели.

Отсюда страшная путаница: Тынянов, который оскорбляется, когда его сравнивают с Мережковским; Козаков, который думает, что он культурная оппозиция Чумандрину; Шагинян, которая сама с собой обращается как с Флобером.

Анна Андреевна говорит, что Мар. Шагинян имела обыкновение при встречах целовать ей руку. В темном коридоре Дома Искусств это еще ничего. Но как-то она проделала это в Кисловодске, у источника, при всей кисловодской публике. Публика шарахнулась в ужасе.

Ах, ах, это всё девятисотые годы: душа. Сегодня она целует публично женщине руку; завтра она в Дневнике обзывает человека мистиком, при сем прилагая адрес.

Во многих отношениях лучше насчитывать тридцать лет, чем сорок. Но в частности это лучше потому, что тридцатилетний возраст более или менее избавляет от символистических традиций. В русском символизме, даже высокой поры, было много отвратительного. Но послереволюционные символистические традиции – похабны. Это традиции словесного бесстыдства, идеологического блуда, бесплодия, подлого самоуничижения.

Они с таким восторгом рвут и топчут своих богов, что теперь видишь, какие это были дрянные боги.

Символистические традиции после революции породили самые страшные вещи. На одном конце мегера Зинаида Гиппиус. На другом конце искаженный Андрей Белый, который божится, что он старый материалист, и для подкрепления своих слов готов даже перекреститься. А посредине много импотентов. И больше всего непонимания. Людям символистической культуры свойственно глубокое непонимание революции, действительности эпохи. Одни из них конфузятся и не знают, куда девать руки. Другие рвут зубами своих богов и своих знакомых.

По Москве распущены слухи, что скоро выходит собрание сочинений Ахматовой со всеми портретами.

Анна Андреевна: «Подумайте, со всеми портретами… Последний, вероятно, в гробу».