Солнце клонится к закату, когда мы наконец заходим в воду по пояс. Погрузив дельфина в море, отпускаем обломок стола. Какое-то время мы сопровождаем нашего подопечного. Закатное солнце пронизывает лучами гавань и золотит лицо Молли. Несмотря на свое изнеможение, минут пятнадцать мы не покидаем пострадавшего собрата. Мы поливаем его водой, воскрешаем к жизни. Нам это необходимо. Мы хотим убедиться, что «Хьюго» не всемогущ и уничтожить жизнь в этом краю, в этих водах никакой ураган не в силах. Наконец дыхание дельфина становится ровнее, он делает попытки двигаться у нас в руках, его кожа начинает блестеть. В последних лучах солнца он напоминает большую золотистую туфлю. В тот момент, когда силы окончательно покидают меня и мне кажется, что я вот-вот упаду на дно и утону, дельфин бьет по воде мощным хвостом и уплывает прочь, покидая нас навсегда. Мы с Молли кричим от радости, слезы текут у нас по щекам. Мы снова каждый сам по себе, но это ничего. Это нормально. Наша дружба соединяет нас сияющим кольцом.

Утром в понедельник я описал в газете нашу поездку на остров Салливан и горе Молли, которая обнаружила, что дом ее бабушки разрушен. Но таких историй тогда в Чарлстоне были тысячи. А вот судьба дельфина тронула сердца моих читателей. Спасая дельфина, Молли спасла что-то важное в душах чарлстонцев. Я пишу о том, как прекрасна Молли Хьюджер-Ратлидж, и признаюсь, что полюбил ее с первой встречи. Незаметно статья превращается в любовное послание к Молли. В последнем абзаце я пишу, что в тот момент, когда дельфин ожил и, ударив хвостом, уплыл в море, я взглянул на Молли другими глазами. Передо мной была женщина, которой я раньше не знал. На моих глазах Молли Ратлидж превратилась в морскую нимфу, в повелительницу ураганов.

В ближайшую после урагана «Хьюго» пятницу мы с Молли едем в Северную Каролину, чтобы забрать родственников, которых ураган загнал в горы. Молли удалось раздобыть три бригады строителей, и те приступили к расчистке завалов и ремонту особняка Ратлиджей, ее собственного дома на Ист-Бэй-стрит и того дома на Уотер-стрит, который мы неразумно выбрали, чтобы переждать самый разрушительный ураган за всю историю Чарлстона. Мне посчастливилось найти строителей из Оранджбурга, и они занялись очисткой от ила первого этажа дома, где я вырос. Всю неделю я крутился, как белка в колесе. Молли эти дни провела, ползая на четвереньках и выгребая грязь из своего дома. Они с Чэдом обладали одной из лучших коллекций антиквариата в Чарлстоне, а в ночь урагана вода перевалила через стену Бэттери. Я смог убедиться в том, что Уотер-стрит в начале XVIII века была речушкой, с обеих сторон окруженной солеными болотами, местом, где чарлстонцы любили ловить рыбу и креветок. Впоследствии речку засыпали, а болота осушили, но вода сохранила память о тех временах и хлынула по проторенному некогда руслу в город. Вы можете закидать песком все ручьи и реки, но соленая вода не забывает своих путей.

Молли погружается в сон, едва мы выезжаем на трассу I-26, и спит до тех пор, пока я не делаю резкий поворот на дорогу, ведущую к четырем домикам, где родились Найлз со Старлой. В течение многих лет я слышал, что Найлз ремонтирует хижины своего детства, но никак не ожидал увидеть такой красоты — мастерская работа плотника, скрупулезное внимание к деталям. Убогие хижины, в которых опасно было находиться, Найлз с Фрейзер превратили в хорошенькие домики, способные украсить сельский уголок Франции. На новых, прочных сваях они по-прежнему возвышаются над прозрачным ручьем, который веселым журчаньем радовал нас все выходные, и днем и ночью. Из двух домов выскакивают дети Чэда и Молли, Найлза и Фрейзер. Они бросаются навстречу нам. Дети Джефферсонов выбегают из третьего дома. Они окружают меня и чуть не валят с ног, бурно выражая свою радость криками: «Дядя Лео! Дядя Лео!»

Из четвертого домика выходит моя мать, при виде ее у меня щемит сердце. Впервые в жизни она выглядит как старуха. Мы обнимаемся и длим это объятие, не сразу отпуская друг друга. И в этом жесте кровного, семейного родства обретаем редкое чувство единения, прислушиваясь к говору ручья внизу.

— Как там мои магнолии? — спрашивает мать.

— Стоят как миленькие.

— А дом?

— Первый этаж затопило, так что он пострадал. Но я нанял ребят, они все приводят в порядок. Пока не закончат, поживешь у меня.

— А с твоим домом что?

— Ерунда, несколько царапин.

— Значит, иногда молитвы доходят до Бога.

— Молитвы чарлстонцев в последнее время очень редко.

Тревор сидит на крыльце под навесом и играет на губной гармошке. Клянусь, Тревор может сыграть Рахманинова хоть на кастрюле. Губная гармошка отлично гармонирует с окружающим пейзажем, его суровыми горами, быстрыми потоками. Кажется, что Тревор с рождения играет на этом инструменте. Я вхожу в дом и жду, когда он доиграет до конца «Barbara Allen». Подав Тревору бокал белого вина, наклоняюсь и целую его в лоб.

— Немного развлечемся перед обедом? — спрашиваю я.

— Вечно ты меня дразнишь. Одни слова, мало дела.

— Прости, что спустил на вас этого зверя, — киваю в сторону матери.

— Зверя? Это ты хватил через край.

— Где ты выучился играть на гармошке? Помнится, ты как-то сказал, что губная гармошка по сравнению с фортепиано все равно что сардина по сравнению с кашалотом.

— Да, я всегда предпочитал кашалотов.

— Как вы поладили с моей матерью?

— Да она просто душка, Лео. Кротка, как ягненок. «Хьюго» преобразил ее, — отвечает Тревор, а потом указывает на гармошку. — Позволь объяснить тебе, как играют на этом инструменте, Лео. Ты управляешь звуком, закрывая языком вот эти дырочки. А по части пользования языком я виртуоз. Если хочешь, можешь проверить.

— Жалею, что спросил.

— Но мой ответ позабавил тебя, правда? Я всегда обожал непристойные намеки. Малая толика скабрезности, капля бесстыдства — мой излюбленный вид юмора.

— Чую запах углей. Похоже, Найлз приступил к готовке. А где Чэд?

— В Чикаго. Уехал по делам. А ты думал, он будет нянчиться с детьми, вместо того чтобы делать денежки? — И вдруг, без перехода, Тревор говорит: — Лео, мне каждую ночь снится Шеба.

— Я еще не готов говорить о Шебе, — признаю́сь я. — Чуть погодя, но не сейчас. У нас пока не было возможности оплакать ее. Мы будем делать это до конца жизни. Может быть, я напишу о ней книгу. Обо всех нас. Обо всем, что с нами случилось.

— Ты не продашь ни одного экземпляра, если не сделаешь главным героем меня.

Мы смеемся. Раздается удар в колокол — нас зовут на обед.

Наша первая трапеза в горах носит характер торжественный, почти священный. Найлз приготовил стейки, а Фрейзер запекла картофель и свежие овощи, чтобы всех накормить досыта. Тренер Джефферсон взял на себя роль бармена и весь вечер наполняет наши бокалы. Миссис Джефферсон забрасывает меня вопросами про Айка и Бетти, но все, что я могу ей сообщить: они работают сутками и показали себя героями как во время урагана, так и после. Молли рассказывает о том, что видела на улицах города, об ужасных разрушениях. Она сделала удивительное открытие: оказывается, пальмы лучше выдерживают ураганный ветер, чем вековые дубы. Она объясняет это тем, что пальмы обладают большой гибкостью и под порывами ветра гнутся до самой земли, но не ломаются. Могучие дубы же могут стоять только прямо, и потому ветер вырывает их с корнем. Оказывается, на территории Цитадели погибло более пятидесяти дубов, и, судя по всему, во всем городе не осталось ни одного цветка. Я говорю, что, по данным «Ньюс энд курьер», в Южной Каролине погибло всего тридцать два человека — совсем немного, если учесть, что мы пережили на Уотер-стрит. Современные средства оповещения и дороги позволили людям вовремя покинуть побережье. Многие вняли предупреждениям и перебрались туда, где безопасно. Только немногие кретины вроде нас пережидали ураган дома и дорого заплатили за свою самонадеянность.