Наконец в защиту православных людей подал голос старый приятель Филарета литовский канцлер Лев Сапега, который сам же до этого хлопотал о введении унии, а теперь не знал, как избыть недостатки, которые она вызвала. Он сослался на слова верующих, что им лучше быть в турецком подданстве, чем терпеть притеснения своей вере. Он опасался, что гнев православных, которым навязывают унию, угрожает «всеистребительным пожаром». Уже отказались повиноваться казаки, а между тем государству Польскому от них больше пользы, чем от унии. Вывод из речи Сапеги был впечатляющим: «Если бы вы посмели сделать что-нибудь подобное в Риме или в Венеции, то вас бы научили там, какое надобно иметь уважение к государству».

Сапега был прав, предупреждая о «пожаре». Через год вспыхнуло восстание в Киеве и в некоторых северских волостях. В свою очередь казаки поднялись в защиту православных людей в Турции.

Что тут было делать Московской патриархии? Церковно-государственная поддержка православных на чужой территории была невозможна. На долю Филарета приходились лишь частные беседы с православными людьми, приезжавшими в Москву. Но, будучи человеком мужественным, он верил, что Божьими судьбами всё устроится.

С рождением первой внучки, Ирины, Марфа словно бы помолодела. Лучики морщин под глазами светились добротой, движения стали более живыми, а речи приятными. С Филаретом у неё установился добрый мир, хотя порой в её словах он улавливал настороженность. Она как будто ждала от него чего-то.

Невестка Евдокия, как некогда и сама Марфа, была плодовитой и чадолюбивой, и Марфа молила Бога, чтобы он даровал её внукам долголетие. Она помнила свои муки, когда её собственные дети умирали во младенчестве. Тогда она обвиняла себя, что не умела молиться, не могла угодить Богу. А ещё больше она винила своего супруга Фёдора, ибо он помнил лишь о себе да своих делах, как и ныне.

И вдруг её внучка Пелагея тяжело захворала и умерла в раннем детстве. Марфа горевала о ней, кажется, больше, чем о кончине своих детей. Лишь рождение наследника престола Алексея — 9 марта 1629 года — понемногу смягчило её скорбь. Она вся отдалась новым волнениям и заботам, строго надзирала за действиями мамки царевича и в первые три месяца дважды меняла ему кормилицу. Куда только делись её собственные хвори! Она три раза в день поднималась на Красное крыльцо, чтобы проведать ненаглядных внуков: Ирину, которой было уже более трёх лет, и младенца Алексея.

Филарет радовался тому, что Марфа целиком ушла в заботы о внуках и совсем утихомирилась.

Но однажды царевич Алексей заболел. Марфа места себе не находила. Первые двое суток не ела, лишь молилась, а вечером её, вконец обессиленную, отнесли в царскую спальню и уложили в постель.

Царь Михаил Фёдорович позвал отца.

— Государь-батюшка! Матушка занемогла.

Во дворце началась суета. Марфа, казалось, никого не видела и не слышала и всё порывалась подняться и уйти. Филарет перекрестил её и прочитал молитву. Марфа открыла глаза.

— Пошто убиваешься, Марфа? Царевич выздоравливает, горя, слава богу, нет, и тебе надлежит быть в твёрдой надежде, уповая на милость Божию.

И вдруг она произнесла тихо, но жёстко:

— Уйди, Фёдор.

В словах её Филарету почудилась ненависть. Он был поражён. Ужели мир в их отношениях был столь ненадёжным? Ежели это действительно ненависть, то за что? Вспомнились слова его любимого апостола Павла: «От скорби происходит терпение».

В скором времени ему приснился сон, который встревожил его, ибо он имел обыкновение верить снам, хотя и считал это грехом. А привиделось ему, что он плывёт по реке, а сбоку, ближе к берегу, водяная круговерть. «Затянет», — опасливо подумалось ему. И видит он, что на берегу стоит Марфа. Она по-деревенски повязана чёрным платком и манит-манит его к себе. Усилием воли он уклоняется от водоворота и плывёт вперёд, а там плотный водяной накат. Как одолеть эту преграду? Он выбивается из сил, и вдруг впереди появляется спокойная река и плыть уже легко.

Утром Филарет стал обдумывать этот сон. В какую погибель хочет затянуть его Марфа? И почему на ней чёрный платок? Впрочем, он вскоре забыл про свой сон, осталось лишь смутное чувство облегчения, что избежал какой-то опасности. Иная круговерть вскоре завертела его.

На Филарета навалилось много дел, и его сильный деятельный характер не оставлял места для праздных раздумий. Человеку, занимавшему столь высокое положение, тяжелее всего было сознавать, что он не успел чего-то сделать. Эту его черту не понимали даже самые близкие к нему люди. Сын Михаил как-то с великой заботой сказал ему:

— Государь-батюшка, не отдохнуть ли тебе от хлопот тяжких? Митрополит Иоасаф сядет за тебя на патриаршем престоле и станет во всём творить твою волю.

Филарет уклонялся от этих разговоров и переводил их на другое. Его царственному сыну не понять, что в исполнении чужих задумок мало проку. Мысли дано упреждать дела, но никому не дано знать, когда Господь осенит человека разумной затеей. А в сумятице едва-едва утихающей смуты в державе как распознать разумное, как угадать то, чему надлежит свершиться?

Когда на время болезнь отпустила Филарета и он обдумал с Михаилом ближайшие дела, стало очевидным, что первостатейной заботой оставалось пополнение царской казны. Нужда в деньгах была крайняя. Частые московские пожары истощили последние худые запасы. А всё-таки хлопотами его, Филарета, удалось обойтись без разорительных иноземных займов.

Но тут — другая беда. Надо было восстанавливать нарушенный обычай тягловых сборов. Как получать тягло с погорелых дворов? После пожаров пустели целые слободы, на погорелых дворах строились чиновные люди, которые тягла не тянули. Московскому государству грозили разгром и оскудение посадских тяглых людей. Многие бросали свои промыслы и шли в подьячие, а дворы отдавали в заклад или продавали. Это было сущим бедствием, ибо подьячие не только уклонялись от поборов, обогащавших казну, но ещё и сами кормились за её счёт.

За время болезни Филарета это стало почти неуправляемой стихией. Места подьячих распределялись за взятки. Пришлось принимать строгие государственные меры, ввести запрет на приём в подьячие всех без разбора посадских и пашенных людей. Добро, ему помогал в этих делах родич, старый князь боярин Борис Лыков, которому был хорошо знаком чиновничий мир. Он толково написал донесение царю о том, какие надлежит принять меры, дабы крестьяне не разбегались от непомерных поборов. Эти меры касались положения помещиков, забиравших подати себе, почти ничего не отписывая в казну. Был составлен государев указ, ограничивающий помещичьи поборы, разоряющие не только отдельных крестьян, но и весь мир. Особенно обременительными были налоги за пустые дворы, где никто не жил и не обрабатывал землю, а платить было должно всем миром.

Однако и взявшийся за эти дела князь Лыков не знал, на чьи плечи переложить недоплаченные дворовые деньги. Между тем крестьяне продолжали разбредаться, и князь Лыков докладывал, что заселёнными остались лишь города и сёла, отданные Польше и Швеции.