В Данненберге, сразу после их переправы через Эльбу, Шенка задержали и поместили в лагерь для интернированных. Предстояло выяснить его личность и совершенные данной личностью деяния. Несмотря на то что этот район был занят частями 9-й американской армии, весь север Германии за Эльбой от Гессена до Дании (исключая Саксонию-Ангальт, отошедшую советской стороне) считался английской зоной оккупации. Эрна осталась в Данненберге и провела там несколько дней, дав показания в военной комендатуре относительно Шенка Эггелинга. Но через три дня его и многих других увезли в другое место. Какой-то чиновник успокоил Эрну, сказав, что ее парня отпустят, как только получат документальное подтверждение непричастности к воинским преступлениям. Он пообещал, что во всем разберутся и что ошибка исключена.

Было воскресенье тринадцатого мая — День матери. Ей ничего не оставалось, как начать возвращение домой.

Nec, quae praeterilt, iterum revocabitur unda,

Nec, quae praeterilt, hora redire potest.[62]

Предстояло преодолеть сотни километров по разгромленной стране без единого пфеннига в кармане. В одном месте она заикнулась было, что является экс-узницей Равенсбрюка, но на нее посмотрели с явным недоверием — уж больно она была непохожа на заключенную концентрационного лагеря, да еще такого, как «Вороний мост». Худа? Бледна? Да кто же теперь не худ и не бледен? А документы есть? Справка или какой-никакой знак на руке? Ах нет! Тогда ступай, милая девушка, пока тобой не заинтересовались ребята с белыми буквами «МР» на касках.

С тех пор Эрна предпочитала помалкивать о лагере и о своем коротком «сопротивлении», чуть было не приведшем ее на эшафот.

Она ехала домой зигзагами, когда на попутке, когда на воинском эшелоне, а то и вовсе на крыше вагона, набитого беженцами и переселенцами. Но большую часть времени приходилось идти пешком. Ганновер, Брауншвейг, Геттинген, Кассель… Одни руины.

Когда Эрна добралась до Нюрнберга, вид города, вернее того, что осталось на этом месте, потряс ее. Казалось, она ничему уже не в силах удивиться после Берлина. Но неужели так повсюду? Неужели такое стало и с ее Мюнхеном? Ведь ее родной город такой же символ нацизма, как и «партийный» Нюрнберг.

Она бродила по неестественно оживленным улицам мертвого города. В одном месте играл военный духовой оркестр, в другом — всем желающим раздавалась похлебка и кусок хлеба. Вот ведут колонну военнопленных — ее соотечественников. Они улыбаются и приветливо поглядывают на Эрну. Некоторые машут ей рукой. Все кончено, им уже нечего опасаться, они не попали в руки НКВД, и их не ожидает ни Сибирь, ни Чукотка. Они еще не знают, что идут на Рейн и что там, в американских лагерях — на «Полях бедствий», — за три месяца плена навсегда останется около пяти тысяч из них, умерших от голода и холода. И все же скоро большинство этих людей окажется на свободе.

Однажды ей захотелось в туалет. Казалось бы, нет ничего проще среди развалин. Но куда попало не сунешься, везде запрещающие знаки и огораживающие ленты, Она увидела ведущий на второй этаж лестничный марш и, осмотревшись вокруг, юркнула к нему, решив подняться. Наверху она вошла в единственную частично уцелевшую комнату и испуганно остановилась. Стены напротив не было, но посреди совершенно пустой комнаты стоял простой, видимо, кухонный стол, за которым лицом к ней сидел человек. День был по-летнему жаркий, и человек — молодой парень с наголо обритой головой — сидел раздетый по пояс. Он склонился над листом бумаги, возможно, письмом из дома. На его шее болтались опознавательные жетоны американского военнослужащего.

Эрна замерла. Солдат поднял голову и задумчиво посмотрел на нее. Далеко позади него не было ничего, кроме причудливых обломков стен с неровными проемами окон. Их освещало оранжевое, уже клонящееся к закату солнце, создавая желтое марево над этим страшным уродливым пейзажем.

И тут она вспомнила ту самую картину, о которой ей говорила Софи в сквере на лавочке осенью сорок второго. «Человек среди руин» — так она называлась. Теперь Эрна отчетливо видела ее висящей на стене выставочного зала и даже слышала веселый хохот своих одноклассников, Смеялась тогда и она.

А теперь вот стоит перед той же картиной, но не написанной красками, а сотворенной войной. Стоит в чужом поношенном платье и старушечьей кофте, без чулок, которые давно пришлось выбросить, с маленьким нищенским узелком в руках.

— Карл Хофер, — непроизвольно произнесла она вспомнившееся ей имя художника.

— What?

Она повернулась и бегом бросилась вниз по лестнице.

В Нюрнберге ей повезло: удалось сесть на поезд, следовавший через Мюнхен на юг. Рано утром Эрна вышла на вокзале, с которого когда-то давно ее увозили в наручниках на север. А ведь прошло меньше четырех месяцев. Нет, иначе как чудом ее возвращение не назовешь.

Утро было солнечным. Выйдя на привокзальную площадь, Эрна первым делом жадно впилась взором в панораму родного города. Еще встающее солнце светило ей прямо в лицо, и она, прикрыв глаза ладонью, искала знакомые башни и характерные очертания фонарных мюнхенских куполов. Ее сердце радостно забилось — вот чернеют на фоне восхода башни Фрауенкирхи, рядом Новая ратуша, правее Старый Петер, а на северной окраине рынка — церковь Святого Духа. Увидела она и колокольни базилики Театинеркирхи, и крыши дворца Виттельсбахов. Но вот башня Старой ратуши разрушена. И здесь, на привокзальной площади, тоже нет целого ряда домов.

Она решила идти пешком, сделать при этом небольшой крюк, обязательно завернув на Мариенплац. Со стороны могло показаться, что эта девушка впервые приехала в столицу Баварии. Она шла медленно, будто не зная дороги, часто останавливалась, задирала голову, осматривая верхние этажи зданий и башен. Повсюду раны, а в некоторых местах сплошные завалы или черные безжизненные стены. Церковь Святого Петра вблизи тоже оказалась сильно разрушенной. Но колокольный звон с башни Новой ратуши, ее уцелевшие многочисленные скульптуры баварских герцогов, королей и святых снова вселяли в сердце Эрны надежду на лучшее. Конечно, это все восстановят, думала она, не вернуть только погибших, в скорбном списке которых и вся ее семья. И в Регенсбург теперь не съездишь погостить к тете Клариссе. Остались, быть может, какие-то дальние родственники на севере, где первое время жили ее родители, но она ничего толком о них не знала.

На своей улице Эрна постояла возле дома Мари. Там работали люди. Они выносили и грузили на машину обгоревшие доски, гнутые листы провалившейся до самого низа железной кровли, черные спинки и рамы металлических кроватей. Что-то словно задерживало Эрну. Она искала предлог, чтобы оттянуть свое возвращение домой.

И все же она повернулась, отыскала взглядом на третьем этаже заделанные фанерой окна своей квартиры и направилась к подъезду.

* * *