тоже вырастет высоким – она поняла это еще до того, как ее изгнали, – но не таким высоким, как Джондалар.

Рядом с этим мужчиной она почувствовала себя коротышкой. Когда она впервые увидела его, он показался ей молодым, чуть ли не юным, и потому она решила, что он невысок. Впрочем, теперь он выглядел старше, чем раньше. Вскинув голову, она посмотрела на него. Угол зрения изменился, и она заметила, что у него отрастает борода. Она не знала, почему его подбородок был совсем гладким, когда они впервые встретились, но, увидев, что теперь он зарос жесткими золотистыми волосами, поняла, что перед ней отнюдь не мальчик, а мужчина – высокий, сильный мужчина, давно уже достигший зрелости.

Заметив, как она изумилась, Джондалар улыбнулся, хоть и не понял, что послужило тому причиной. Эйла оказалась выше ростом, чем он думал. Его ввела в заблуждение ее осанка и манера двигаться, но теперь стало ясно, что она высокая, а ему всегда нравились высокие женщины, и он в первую очередь обращал внимание именно на них. Впрочем, на Эйлу любой обратил бы внимание, подумал он и сказал:

– Ну хорошо, попробуем выйти из пещеры.

Стоя рядом с ним, Эйла остро ощутила тепло, исходящее от его тела, и спохватилась, вспомнив о том, что он не одет.

– Дон-да-ла нужен… одежда, – сказала она, употребив слово, которым он назвал шкуру, в которой она ходила, хотя имела при этом в виду нечто иное. – Надо прикрыть… – добавила она, указывая на его гениталии, – этого слова она еще не знала. А затем по какой-то неведомой причине она покраснела.

Но вовсе не из застенчивости. Ей не раз доводилось видеть обнаженных людей – и мужчин, и женщин, – и ее это не волновало. Она считала, что ему необходима защита, не от холода, а от злых духов. Женщинам не позволялось участвовать в некоторых ритуалах, но она знала, что мужчины из клана всегда прикрывают гениталии перед тем, как выйти из пещеры. Но она не поняла, почему теперь вдруг смутилась, почему у нее запылали щеки и ее охватило странное приятное возбуждение.

Джондалар окинул взглядом собственное тело. Он разделял суеверия, связанные с гениталиями, распространенные среди его соплеменников, но в их число не входило убеждение, согласно которому он смог бы защититься от злых духов, прикрывшись одеждой. Если бы его враги уговорили кого-то из зеландонии наслать на него порчу или одна из женщин в порыве негодования прокляла бы его, для защиты потребовалось бы нечто куда более существенное, чем кусок выделанной кожи.

Но за время странствий он успел понять, что всегда стоит обратить внимание на высказанные пожелания, чтобы как можно реже нарушать обычаи других племен, хотя к подобным промахам со стороны чужеземцев, как правило, относятся терпимо. Он понял, на что она указала, и заметил, как она покраснела. Из всего этого он заключил, что, по ее мнению, ему не следует выходить из пещеры, ничем не прикрыв гениталии. Да и в любом случае сидеть голым на камне не слишком приятно, а долго ходить он явно не сможет.

И тут он сообразил, что стоит на одной ноге, держась за деревяшку, думая лишь о том, чтобы поскорее выйти из пещеры, и начисто позабыв о том, что он совсем раздет. Ситуация показалась ему донельзя забавной, и он от души расхохотался.

Джондалар не мог знать о том, какое впечатление произведет его смех на Эйлу. Он привык считать, что смеяться – так же естественно, как дышать. Но Эйла выросла среди людей, которые никогда не смеялись, и, видя, с какой настороженностью они относятся к ее смеху, всегда старалась подавить его, чтобы как можно меньше выделяться на общем фоне. Лишь после того, как у нее родился сын, она заново открыла для себя радость, которую приносит способность смеяться. Он унаследовал эту способность у нее. Эйла знала, что поощрять его нельзя, ведь это вызовет всеобщее осуждение, но, когда они оставались вдвоем, она не могла удержаться от того, чтобы легонько не пощекотать его и не послушать, как он хихикает от удовольствия.

Для нее смех означал нечто большее, чем немудреный самопроизвольный отклик. Он представлял собой нечто уникальное, связывавшее ее с сыном, частичку ее самой, передавшуюся и ему, неотъемлемую черту ее индивидуальности. Играя с маленьким пещерным львом, она часто смеялась, и подобный способ самовыражения стал для нее еще более ценным. Она ни за что не пожертвовала бы теперь возможностью смеяться, ведь при этом ей пришлось бы отказаться не только от драгоценных для нее воспоминаний о сыне, но и от права на осознание собственного «я».

Но она и не подозревала, что этой способностью наделен кто-то помимо нее самой. Прежде ей доводилось слышать лишь собственный смех и смех Дарка. А смех Джондалара звучал ликующе, свободно, рождая отклик в ее душе. Он получал удовольствие, смеясь над самим собой, и Эйле полюбился его смех с той самой минуты, как она впервые его услышала. В отличие от молчаливой негативной реакции взрослых мужчин из клана смех Джондалара звучал как одобрение и поощрение. Джондалар не только не запрещал смеяться, он призывал ее посмеяться вместе с ним, и устоять перед таким призывом было невозможно.

Эйла не стала и пытаться. Вскоре на ее изумленном лице расцвела улыбка, а затем она разразилась хохотом. Она не поняла, что показалось ему смешным, и смеялась просто за компанию с ним.

– Дон-да-ла, – проговорила Эйла, когда они перестали смеяться. – Какое слово… ха-ха-ха?

– Смеяться? Смех?

– Какое слово… правильно?

– Они оба правильные. Когда мы так делаем, можно сказать: «Мы смеемся». Когда мы описываем это действие, мы называем его «смех», – объяснил он.

Эйла призадумалась. Он говорил не только о том, когда нужно употреблять это слово, – в речи есть нечто важное, помимо слов. Она всякий раз сталкивалась с трудностями, пытаясь выразить свои мысли, хоть и выучивала немало слов. В их расстановке есть какая-то закономерность, связанная со смыслом сообщения, но ей никак не удавалось сообразить, в чем тут хитрость. Она понимала большую часть того, что говорил Джондалар, но слова служили ей лишь отправной точкой. Ей удавалось уловить многое благодаря способности замечать и истолковывать непроизвольные движения тела. Но она чувствовала, что их беседы неполноценны из-за недостатка глубины и точности. Но тяжелее всего было сознавать, что она все знает, только никак не может вспомнить, и всякий раз, когда ей казалось, что это вот-вот произойдет, она испытывала чудовищное напряжение, как будто силилась разорвать тесные путы, сковывавшие ее разум.

– Дон-да-ла