Притом в «Фиваиде» Стация грозный Дриас сразил Партенопея в результате долгой битвы, чрезвычайно кровавой и устрашающей, и тот пал не от нежданного удара, а потому, что был измучен, любил же он только мать и друга.

Итак, оба этих рассказа о гибели молодых рыцарей сильно изменены по сравнению с античным первоисточником. Ни Гомеру, ни Стацию не было нужды в таком повороте сюжета, когда бы их персонажи пренебрегли ношением доспеха и потому дали себя убить. Да, бывало, что и античная эпопея отражала аристократические ценности, в том числе и уважение врагов друг к другу, включавшее толику сострадания. Но от столь изысканных и утонченных материй, правил поведения она была очень далека. В сравнении с «подобием рыцарства» (похожим на древнегерманское) в архаической Греции или со стилизацией под языческие эпопеи средневековое рыцарство предстает чрезмерно фетишистским, оно переоценивает знаки (эмблемы) и придает очень большое значение деталям поведения.

Автор «Романа о Фивах», избавленный от бремени почитания языческих богов и обычаев и христианизировавший героев только в очень поверхностной (и анахроничной) форме, в большей мере выдвигает на первый план человеческое начало, чем Стаций. И я, чей склад ума в той же мере социологичен, как и его — применительно к Франции того времени, вижу в нем только Ордерика Виталия.

Как и последний, он показывает факторы (или изначальные черты), побуждающие «рыцарство» щадить благородную кровь. Это кольчуга и классовая общность. Только христианский фактор не дает о себе знать — что и понятно!

Убийца Партенопея бежит из страха, что его повесят. И король может искренне оплакивать смерть противника: «Это был мой друг, я собирался отдать ему сестру». Прежде чем умереть, сам Партенопей уверяет: «Я бы смирил бури этой войны, если бы попал в плен, не получив смертельной раны». Модификации, сделанные в «Фиваиде» Стация, по-настоящему характерны для феодальной войны и классического рыцарства.

Это не значит, что сквозь бреши, проделанные в поэме Стация, в нее хлынула вся рыцарская мутация. В сражении слишком много погибших, чтобы оно было по-настоящему похоже на бой при Бремюле. Тем не менее хватает и пленных, и очень заметны сделки между противниками — соглашения и даже переходы в другой лагерь.

Вот, например, битва, в которой старый король Адраст, союзник Полиника, старается показать, что ни в чем не уступает более молодым. Гордыня побуждает его броситься в погоню за фиванцами, многих убить, и каким бы зрелищем это было, если бы не мешала сутолока! «Это-то и препятствует им более всего, ибо в этой битве (tornei) масса участников столь плотна, что невозможно устроить ни одного боя (jouste), каковой принес бы воину честь и славу или выделил его из числа прочих». В самом деле, каждому «играть за себя» невозможно, потому что от одного выстрела лучников кони валятся грудами. Однако, по-видимому, лучники получили такой же приказ, как при Шомоне-ан-Вексен (1098) или при Бремюле (1119), коль скоро не целились в благородных всадников. Тем не менее понятно, что дротики и стрелы ограничивают резвость последних, и король заключает с осажденными соглашение: отныне любой сможет «идти в атаку верхом в полной безопасности, не опасаясь более лучников».

В полной безопасности? В конечном счете потери фиванцев соизмеримы с потерями, описанными в «жестах», и «Роман о Фивах» можно было бы поставить в ряд неоднозначных текстов, изображающих благородно-неистовых воинов, — наряду с «Песнью о Рауле Камбрейском». Разве Тидей не отличается грубой отвагой Роланда? Роман неявно признает за ним такую отвагу, ведь он выбрался живым из засады, когда оказался один против пятидесяти.

Такое произведение, как «Роман о Фивах», богатством содержания обязано полю разнонаправленных напряжений, в котором существует: автор колеблется между верностью Стацию и стремлением к новизне, между склонностями к эпичности и к куртуазности. Так и другая по-своему ведут его к некоему реализму. Как в «Песни о Жираре Руссильонском», в нем есть сцены и диалоги, выявляющие подноготную событий. Такова сцена, где два рыцаря, находящиеся на службе Этеокла, получают возможность взять в плен Полиника. Здесь автор дает понять, не слишком завуалированно и не единственный раз, что Этеокл как сеньор ревнив к славе вассалови последние питают к нему злобу из-за отнятых замков. Поэтому они делают вывод, что им не очень выгодно выдавать этого князя его брату-врагу — ведь тогда у последнего отпадет надобность опираться на своих рыцарей для борьбы с братом, и обращаться с ними он будет еще хуже: «Он станет столь жесток и надменен, что лучшего мужа своего королевства будет ценить ниже женщины». Следует ли полагать, что в 1124 г. такие же мысли, в связи с результатами боя при Бургтерульде, возникли у рыцаря, который не выдал Галерана де Мёлана собственному сеньору — королю Генриху? Тем не менее оба рыцаря, совершая подобную измену, сумели сохранить видимость приличий. Когда Полиник предлагает им изрядный выкуп, они отказываются, потому что он в конце концов тоже их сеньор[246].

«Роман о Фивах» очень хорошо показывает, как рыцарская обходительность в отношениях между воинами может сочетаться со стараниями переманить вассалов противника на свою сторону. Так, Полиник берет в плен юного, недавно посвященного в рыцари сына Дайреса Рыжего, стража одной из фиванских башен, обращается с ним хорошо и выпускает под честное слово — оговорив, в последующих стихах, что тот должен добиться от отца сдачи башни. Вот почему юноша внушает родителям, что с ним обращались по-настоящему дурно и пришлось выбирать между предательством отца и пыткой. После этого благородный и мудрый, знакомый с судопроизводством Дайрес Рыжий начинает выкручиваться, — то есть выдавать измену сына за простительный поступок. На его процессе (в описании которого не обошлось без вставок XIII в.) члены рода, защищающие его, спорят с законниками, которые его обвиняют. Наконец Иокаста предупреждает своего сына Этеокла о возможной мести со стороны родичей Дайреса Рыжего, если он предаст того смерти, и к тому же Антигона представляет ему дочь Дайреса, которая отзывается на благозвучное имя Саламандра. Она столь прекрасна в слезах, что герой просит ее любви и взамен добивается помилования Дайреса…

Только Креон брюзжит в Фивах, что Этеоклу следовало бы не миловать преступника из-за девицы (meschine), а блюсти права баронства. Но красноречивый Отон возражает ему, что «этак тот не вступит на землю любви и рыцарства», то есть Креон поступает вразрез с ценностями куртуазии и молодости (bachelterie), которым предан Этеокл.

Наиболее точный вывод, какой можно сделать, состоит в том, что в основе «Романа о Фивах» еще лежат одновременно две системы ценностей: эпическое понятие о чести, опора статуса рыцарей, и куртуазное изящество, которое становится рыцарским идеалом. Через двадцать лет восторжествует лишь второе — в восхитительных романах Кретьена де Труа (1170–1185).

Это настоящий автор, называющий свое имя в начале произведений — пусть даже его личность остается для нас почти неизвестной. Был ли он каноником в Труа? 3нал ли двор Плантагенетов? То и другое возможно, но не факт. Так или иначе, он работал для графини Марии Шампанской, а потом — для графа Филиппа Фландрского. Он заплатил дань многим произведениям предшествующих авторов (античным и бретонским романам) и на некоторые отреагировал (например, на «Тристана»). У него куртуазная любовь-соперничество окончательно заняла свое место, сочетаясь с юным и непосредственным пылом Эрека либо окрашиваясь в цвета феодальной легенды (в «Рыцаре со львом»), пока Ланселот и Персеваль не вывели читателя на новые пути. И если удар оружием по-прежнему оставался тяжелым, иногда смертельным, то больше не приходилось опасаться, что подвиги рыцарей затеряются в сутолоке боя или что всадников выбьют из седел лучники, потому что действие происходило уже не на войне, а на путях, усеянных только поединками и испытаниями, на дорогах между дворами и турнирами. Эрих Ауэрбах превосходно определил этот мир как «чудесный рыцарский мир, специально созданный для преодоления опасностей», — но, возможно, слишком идеализировал его. Во всяком случае артуровское королевство, где происходят рыцарские приключения, избавлено от бремени истории и войны (кроме начала «Клижеса»), что было бы немыслимо во Франкском королевстве «жест».