— Да я же ничего подобного не думаю, — попытался прервать его Крауш. Видя, что Кручинин все больше волнуется, прокурор подавил своё раздражение. Как можно мягче сказал: — Можешь успокоиться: у вас нет больше ни униженных, ни оскорблённых, за которых современным Достоевским, начиная с тебя самого, нужно было бы болеть душой.

Но вместо того чтобы успокоиться, Кручинин ещё более взволнованно воскликнул:

— Тебе из прокурорского кресла видней. Я тебе верю и могу только порадоваться за мой народ. Но погляди, как язва униженности и оскорбленности маленького человека выпирает на теле буржуазного общества! Если мы оглянемся хотя бы только на нынешнее дело Круминьша. «Перемещённые»! Разве это не последняя грань унижения?.. Кто, кроме нас, протянет им руку помощи? Кто поможет им сбросить красующиеся над воротами лагерей, хоть и невидимые слова: lesciata ogni speranza[29]. Вдумайся в эти слова: «Всякую надежду, все надежды»… Какие слова!.. Гений Данте поставил их на воротах, за которыми нет надежды! — Кручинин почти выкрикнул эти слова. — Ведь даже в «Мёртвом доме» население живёт надеждой. У всякого своя, большая или маленькая, чистая или нет, но надежда. Она живёт у каждого, кто мыслит, у каждого, в ком бьётся жизнь. А «ogni speranza»?! — Кручинин говорил все быстрей, но голос его становился тише. Произнеся последние слова, он нервно повёл плечами и вцепился рукой в ручку кресла. Крауш, чтобы успокоить его, сказал:

— Перед тобой всегда надежда: отыскать истину.

— Не знаю… Не уверен… — с горьким смешком ответил Кручинин.

— В истине… или в надежде?

— В надежде на истину… Убийцу можно наказать, но нельзя вернуть жизнь убитому. Какая же тут истина и какая надежда?

— Конечно, надеяться на воскрешение мёртвых — дело безнадёжное. Но ты забыл о другой важной цели: спасение потенциальных убийц от них самих; спасение жертв, прежде чем над ними поднялась рука убийцы. Надежда на это всегда перед нами.

— Значит, это насчёт «Speranza»? Что ж… — Кручинин оглядел гостей и улыбнулся: — Прокурор выставил меня в роли защитника каких-то пахнущих нафталином призраков прошлого. Наверно, и тебе, Грач, я кажусь старомодным. Но ты знаешь, сегодня… Нет не то слово: не сегодня, я вовсе не стыжусь того, что не забыл с гимназических лет:

Как хороши, как свежи были розы

В моем саду. Как взор прельщали мой,

Как я молил весенние морозы

Не трогать их холодною рукой!..

Небось нынче молодые люди не пишут таких вещей в альбомы своим дамам. — Кручинин с улыбкой взял руку Вилмы и поднёс к губам. Не выпуская её руки, поднял взгляд на Грачика: — Кто-то говорил: «Грач — птица весенняя». Ты мой грач, моя весенняя птица. Ты мой вестник непременной весны. Со сперанцией, огромной, блестящей, с крылами сказочной птицы! — Кручинин сильным, лёгким, как всегда, движением поднялся с кресла: — Пора…

— Куда? — в один голос воскликнули все трое.

— Мы же ещё не выпили за ваше здоровье, за нашего чародея! — растерянно проговорила Вилма.

— Что ж, можем выпить. Заодно и за ученика чародея, за весеннюю птицу Грача!.. А машину всё-таки вызовите, — Кручинин посмотрел на часы. — Поезд не станет ждать.

— Ничего не понимаю, что за поезд?! — проворчал Крауш.

— Поезд, отходящий в двадцать пятнадцать.

Грачик стоял и молча, в удивлении, глядел на Кручинина.

— Я решил, что именно сегодня, в этот день, который считается по традиции целиком принадлежащим мне, я имею право распоряжаться собою: сегодня начинается мой отпуск… Или я не имею на него права?.. — Кручинин оглядел приумолкших гостей. В глазах каждого он мог прочесть своё: в удивлённых глазах Грачика; в мягких, лучащихся любовью, — но любовью к другому, — глазах Вилмы; в серых глазах Крауша — глазах прокурора и солдата.

— По крайней мере, скажи: куда ты едешь? — спросил Крауш.

— Позвольте мне сохранить это в секрете… — с улыбкой ответил Кручинин. — Моя маленькая тайна.

— Это невозможно!.. — крикнул было Грачик, но Кручинин остановил его:

— Ты и впрямь думаешь, что я не имею права на секрет?

— Нил Платонович, дорогой, — быстро зашептал Грачик, — пусть они едут на вокзал с вашими чемоданами, а мы догоним их… — умоляюще заглянул ему в лицо снизу вверх: — Пожалуйста, джан…

Кручинин поглядел на Вилму, хлопотавшую над дорожной закуской, на сосредоточенную физиономию Крауша.

— Ин ладно… А они пусть едут…

Кручинин с удовольствием чувствовал на своём локте хватку Грачика. Ему казалось, что даже сквозь толстый драп пальто ему передаётся тепло дружеского пожатия. Время от времени он взглядывал на часы: ещё никогда не было так беспокойно, что поезд уйдёт без него. Перешли Даугаву. До вокзала оставалось рукой подать. Налево от моста, по ту сторону набережной Комьяцнатнес, где за оголёнными ветром деревьями бульвара тщетно пытаются скрыться старинные постройки католического митрополичьего подворья, Грачик заметил небольшую группу. Она привлекла его внимание. Молодой глаз с профессиональной цепкостью ухватил беспокойную настойчивость милиционера, оттесняющего нескольких любопытных, склонившиеся над тротуаром фигуры в белых халатах и неподалёку автомобиль скорой помощи.

Грачик остановился. Машинально поглядел в ту же сторону и Кручинин и тотчас почувствовал, как ослабла рука молодого человека на его локте. Искоса глянув на Грачика, Кручинин усмехнулся:

— Не терпится? — Поглядел на часы. — Иди. На вокзале увидимся.

— Я мигом, просто мигом! — смущённо, мыслями уже перенесясь туда, где что-то случилось, пробормотал Грачик.

Кручинин с улыбкой удовлетворения смотрел, как легко Грачик несёт своё молодое, крепкое тело, как мелькают подкованные каблуки его тяжёлых ботинок. Вздохнул и повернул к вокзалу.

— Что случилось? — спросил Грачик, показывая милиционеру своё удостоверение.

— Удар в голову сзади…

— Задержали?

— Я заметил пострадавшего только сейчас…

Грачик, протиснувшись между локтями склонившихся врачей, посмотрел на раненого, и словно от взрыва из головы Грачика тотчас вылетело всё, что там было: Кручинин, разговор о жизни, вокзал, поезд — задвигаемые в машину носилки увозили отца Петериса Шумана! Лицо священника, обычно такое розовое, было теперь покрыто мертвенной бледностью. Нос, всегда казавшийся Грачику багровой картофелиной, вдруг стал вовсе не круглым и не красным — он заострился и был словно вылеплен из гипса. Веки священника были опущены, но не до конца, — как бывает у покойников.

Одно мгновение Грачик глядел на это лицо и резко обернулся к врачу:

— Это смерть?