Это точно, запах надвигающегося шторма пронесся по трюму, свежий и колючий от озона, и волосы на моей взмокшей шее чуточку приподнялись.

– Вероятно, не Смиту, – сказала я и, увидев, что Джейми поворачивается, спросила: – А куда ты собрался?

– Мне нужно поговорить с капитаном Хикменом и капитаном Робертсом, – довольно мрачно ответил Джейми. Он взглянул вверх, и спутанные волосы у него за ушами разметались на ветру. – Не думаю, что мы поплывем в Шотландию на «Чирке», но будь я проклят, если знаю, куда мы направляемся.

* * *

В конце концов корабль затих – настолько, насколько способен такой большой объект, состоящий из скрипучих досок, хлопающей парусины и этого жуткого гула, производимого натянутыми снастями. Наступил прилив, и корабль действительно поплыл; мы снова двигались на север под легким парусом.

Я выпроводила последнего из пострадавших, и остался только капитан Стеббингс, который лежал на грубо сколоченной паллете за сундуком контрабандного чая. Он еще дышал, и, похоже, даже без особого труда, но я посчитала состояние капитана слишком нестабильным, чтобы оставлять его без присмотра.

Каким-то чудом пуля, похоже, прожгла себе путь в его легкое, а не просто разорвала кровеносные сосуды на своем пути. Это не означало, что в самом легком нет кровотечения, но если оно и было, то очень слабое, иначе я давно бы уже о нем знала. Должно быть, в капитана стреляли с близкого расстояния, сонно подумала я. Раскаленная пуля еще светилась, когда попала в него.

Я отправила Эйбрама спать. Мне и самой надо было бы прилечь: усталость стянула мои плечи и засела в ноющих буграх у копчика. Однако я не легла.

Джейми еще не вернулся. Я знала, что он найдет меня, когда закончит важную встречу с Хикменом и Робертсом. Оставалось сделать еще кое-что – на всякий случай.

Ранее, когда Джейми рылся на рабочем столе Хикмена в поисках еды, я заметила связку новеньких гусиных перьев. И послала Эйбрама выпросить парочку, а еще найти мне самую большую, какая только здесь есть, парусную иглу. Потом попросила отыскать пару выкинутых из рагу на «Питте» косточек от куриных крылышек и тоже принести мне.

Обрубив края тонкой косточки, я удостоверилась, что костный мозг полностью вытек, пока рагу готовилось, затем аккуратно заострила кость с одного конца, используя для этого небольшой точильный камень корабельного плотника. С пером было легче: кончик уже отрезали, чтобы можно было писать, и все, что требовалось сделать, – это срезать зазубрины, а затем погрузить перо, косточку и иглу в неглубокую тарелку с бренди. Вполне подойдет, решила я.

Сладкий и тяжелый аромат бренди разлился в воздухе, смешиваясь с запахами смолы, скипидара, табака и пропитанной солью корабельной древесины. Что ж, по крайней мере, он частично уничтожил вонь крови и экскрементов, оставшуюся после моих пациентов.

Среди груза я обнаружила ящик вина «Мерсо» и сейчас, задумчиво вытащив бутылку, поставила рядом с ополовиненным бренди и стопкой чистых ситцевых бинтов и повязок. Присев на бочонок с дегтем, я прислонилась к «хогсхеду»[71] – большой бочке с табаком, зевая и лениво размышляя, почему она так называется. Своей формой она совершенно не походила на кабанью голову, как и на голову любого другого известного мне представителя семейства свиней.

Я отогнала от себя эту мысль и закрыла глаза, чувствуя, как пульс бьется в кончиках пальцев и веках. Я не спала, но медленно погрузилась в своего рода полусознательное состояние, смутно улавливая шум воды вдоль бортов судна, дыхание Стеббингса, ставшее более громким, неторопливые движения моих собственных легких и медленный, спокойный стук моего сердца.

Казалось, прошли годы с момента полуденных ужасов и волнений, и сейчас, с расстояния, которое еще больше увеличилось из-за усталости и приложенных усилий, мой страх, что, возможно, у меня случился сердечный приступ, выглядел нелепым. И все же, что это было? Саму вероятность сердечного приступа исключать нельзя. Конечно, скорее всего, просто паника и гипервентиляция – нелепые сами по себе, но не опасные. Хотя…

Я положила два пальца себе на грудь и стала ждать, когда пульсирование в кончиках войдет в один ритм с биением сердца. Почти засыпая, я неторопливо начала обследовать свое тело от макушки до пальцев ног, ощущая, что прохожу через длинные тихие коридоры вен такого насыщенного фиолетового цвета, который бывает у неба перед наступлением ночи. Поблизости виднелось свечение артерий, мощных и клокочущих багровой энергией. Я вступила в сердце и почувствовала себя защищенной в его камерах: толстые стенки двигались в размеренном, успокаивающем, бесконечном, непрерывном ритме. Так, похоже, никаких повреждений ни в сердце, ни в его клапанах.

Я ощутила, как желудочно-кишечный тракт, долгие часы сжатый в тугой узел под диафрагмой, сейчас на время расслабился и успокоился, благодарно побулькивая, и хорошее самочувствие растеклось по всем членам и позвоночнику, как теплый мед.

– Не знаю, чем ты там занимаешься, саксоночка, – раздался поблизости тихий голос, – но вид у тебя весьма довольный.

Я открыла глаза и села. Джейми осторожно спустился по трапу и присел. Он выглядел очень бледным, и его плечи поникли от изнеможения. Тем не менее он слабо улыбался, и глаза его были ясны. Мое сердце, крепкое и надежное, в чем я только что удостоверилась, потеплело и размякло, словно было из масла.

– Как ты… – начала я, но он поднял руку, останавливая меня.

– Терпимо, – сказал он, глянув на паллеты, где громко и поверхностно дышал распростертый Стеббингс. – Он спит?

– Надеюсь, что да. И тебе надо поспать, – заметила я. – Давай-ка я тебя осмотрю, и ложись.

– Да там ничего серьезного, – сказал Джейми и осторожно взялся за скомканную заскорузлую тряпку, засунутую под рубашку. – Но, возможно, потребуется стежок или два.

– Я тоже так думаю, – проговорила я, разглядывая коричневые пятна, идущие вниз по правой стороне его рубашки. Учитывая обычную склонность Джейми к преуменьшению, я предполагала, что, скорее всего, у него на груди зияет рассеченная рана. Ладно, по крайней мере, до нее легко добраться, что не скажешь о нелепом ранении, полученном одним из моряков с «Питта»: его каким-то образом ранило картечной дробью прямо за мошонкой. Я подумала, что, скорее всего, дробина сперва попала во что-то другое, а потом срикошетила вверх. К счастью, она не проникла глубоко, но оказалась сплющенной, как шестипенсовик, когда я ее достала. Я отдала дробину парню на память.

Эйбрам перед уходом принес котелок свежей горячей воды. Опустив палец в воду, я обрадовалась, что она еще теплая.