Как и физиократ Дюпон де Немюр, откликнувшийся на предложение Комиссии в 1774 году, Форстер был не слишком доволен своим положением в Польше. Подобно Фихте, которого «пробирала дрожь», Форстер, проведший три года в море с капитаном Куком, был напуган при въезде в Польшу:

Переход от ужаса к жалости был совершено разительным, как и существование некоего промежуточного уровня подразумеваемого такими понятиями, как Halbwildheit и Halbkultur. Уровень этот очень подходил для Восточной Европы, как ее мыслили в XVIII веке. Форстер был не чужд традиционных ссылок на древнюю историю, на «славянских и гуннских варваров»; подобно Гиббону, он выражал свое разочарование и раздражение в метафорах из животного мира: «Превратить медведей в людей, которые не знают ни письма, ни речи». Для Форстера выражение «polnische Wirtschaft», «польское хозяйство», стало просто еще одним словом для обозначения отсталости[863]. Его до сих пор употребляют в Германии, когда хотят описать беспорядочное семейное хозяйство, «домашнюю экономику», но для Форстера оно имело и макроэкономическое значение. Он горячо критиковал крепостное право в Польше и с моральных, и с экономических позиций, никогда, впрочем, не забывая, что Польша находится в Европе:

Для Форстера показатели варварства — экономическая иррациональность и презрение других, более культурных наций. Он недалеко ушел от Фридриха, назвавшего поляков «последним народом в Европе».

Обращаясь в письме из Вильнюса к своему другу, Форстер использует виденное им в Тихом океане как точку отсчета, позволяющую описать Польшу как некую промежуточную мешанину:

В его представлении отсталость измерялась в сравнении с другими странами Европы, целыми столетиями отставания; Форстер, однако, не включил в свой список определяющих факторов отсталости — расовую ущербность, несмотря на то что расовые проблемы занимали очень большое место в его мыслях, пока он, живя в Литве, столь строго судил о Польше.

В своем эссе «Еще о человеческих расах» Форстер не ссылался на свой польский опыт, хотя он жил в Вильнюсе, когда писал это сочинение. Более того, он саркастически радовался, что интеллектуальные споры философов Просвещения донеслись и до «глубин этих сарматских лесов», где он сам пытается избежать «духовного паралича» в умственной изоляции Литвы. Начал он с посылки, что, когда речь идет о расах, эмпирическое наблюдение гораздо ценнее теоретического подхода, скорее поддерживая Гердера, чем Канта в их споре о фундаментальном единстве человечества. Допуская различия в нюансах, Форстер главным образом интересовался контрастом, но не между немцами и поляками, а между черными и белыми:

Форстер верил, что климат в значительной степени определяет расовые характеристики, которые поэтому могли варьироваться, и интересовался, «могли бы негроиды, если переселить их в наш климат, через определенное число несмешанных поколений потерять свой цвет, и постепенно изменить свой обезьяноподобный вид на европейский, соответствующий нашему климату»[867].

В завершение он горячо сожалел, что, даже если единство человеческого рода будет безусловно установлено, даже если доказать, что черный человек — «наш брат», зло рабства не прекратится. «Где же сдерживающая сила? — спрашивал он. — Что мешает вырождающимся европейцам управлять своими белыми собратьями так же деспотично, как неграми?» Возможно, именно здесь, в самом конце своего эссе, Форстер обратился к своему опыту жизни в Польше, где он с ужасом видел жестокости крепостного права. Он обращался к белым людям от имени черной расы в тех же выражениях, которые он употреблял, говоря о крепостном праве в Польше:

Форстер призывал белого человека стать черному отцом, «развивать» в нем «святую искру разума», помочь ему «стать тем, кто ты есть или кем ты можешь быть». Он не хочет отнести поляков и немцев к отдельным расам; более того, он даже прилагает к видящемуся ему разрыву между черными и белыми теорию параллельного развития, которая могла бы преодолеть этот разрыв. Он понимал, что некоторых белых в Европе, в частности в Польше, притесняют и угнетают, как черных рабов, не оправдывая это расовыми различиями. Трактат Форстера ясно показывает, что, хотя Фихте и Шульц прибегали к расовым нюансам в изучении поляков и литовцев, немецкое Просвещение еще нельзя обвинить в последовательном и согласованном расовом подходе к полякам в особенности и к Восточной Европе вообще.