Фихте в Варшаве в 1791 году не принижал и не умалял значения развертывающейся вокруг него революции, а просто не заметил ее. Он был поглощен своими личными обстоятельствами, которые приняли неожиданный и неблагоприятный оборот. В Варшаву он приехал, чтобы стать домашним учителем в знатной польской семье, но когда явился к ним, то семье, в особенности графине, совсем не понравился. Дело в том, что Фихте был слаб во французском, и, по ее мнению, он не мог обучать этому языку юного графа. Завершая свой дневник, Фихте нарисовал на графиню злобную карикатуру; в ее пристальном взгляде есть что-то «дикое», в ее тоне — что-то «вульгарное»; она прикрывается «притворством», слишком много белится и румянится и вообще кажется «постоянно пьяной». Но что он мог поделать? Он написал ей письмо, конечно, по-французски, объясняя, что никогда бы не приехал в Варшаву, если бы думал, что от него ожидают чего-либо, кроме латыни, истории, географии, математики и самых начатков французского. Он надеялся, однако, что она будет достаточно великодушна и возместит ему «потерянное время, брошенные дела и расходы на обратное путешествие». Тогда он представит ее французскому аббату, «который владеет французским в совершенстве»[878]. Он потерял должность, из-за которой и ехал в Варшаву, а польская графиня, с ее дикими глазами и грубым тоном, посмела поставить себя выше его в культурном отношении.

В 1780 году, за десять лет до этого, появился оскорбительный французский памфлет «Европейский орангутан, или Поляк как он есть», называвший себя «методическим исследованием, получившим приз по естественной истории в 1779 году». По-видимому, расовые теории Форстера о «обезьяноподобных нефах» переместились в пародию на Польшу. Памфлет с методичной жестокостью именовал поляка «худшей, презреннейшей, отвратительнейшей, злейшей, ненавистнейшей, бесчестнейшей, тупейшей, грязнейшей, лживейшей и трусливейшей среди всех обезьян». Столь исключительную враждебность сначала приписали перу самого Фридриха, но позже установили, что автором, скорее всего, был некий французский офицер, уволенный из польской армии[879]. Уволить иностранца в Польше значило неизбежно вызвать лютую ненависть; возможно, Фихте выражал свои чувства более приглушенно потому, что в конце концов вернулся победителем. Не теряя времени в Варшаве, он нашел корабль, который отвез его вниз по Висле до Гданьска, а оттуда он морем отправился в Кёнигсберг. Поездка в Варшаву была неудачной, и Фихте переосмыслил свое путешествие — Варшава стала лишь короткой остановкой на пути в Кёнигсберг, к Канту.

Оглядываясь назад, в письме к другу Фихте представил свое путешествие в Польшу как тривиальный и случайный эпизод:

При таком объяснении поездка имела смысл, угадать который мог всякий. Польша была лишь пространством, которое надо пересечь с «приключениями», не стоящими описания. Неудача Фихте в Варшаве — лишь маловажный эпизод; вообще, он сам диктовал графине условия, разорвав соглашение и позволяя откупиться от себя. В письме, которое Фихте написал Канту в Кёнигсберге, чтобы представиться великому философу, Польша исчезает совершенно. Писал он, конечно, не по-французски, а по-немецки: «Я приехал в Кёнигсберг, чтобы лучше узнать человека, которого чествует вся Европа, но которого во всей Европе мало кто любит так же, как я»[881]. Он представил Канту на рассмотрение философское эссе, оно понравилось, и Кант помог Фихте опубликовать его в 1792 году как «Опыт критики всякого откровения». Так случилось, что Фихте утвердил себя как философ благодаря путешествию в Польшу, а точнее — потому что путешествие было неудачным. Он проехал прямо через Польшу, навстречу своей философской славе, к восточному аванпосту немецкого Просвещения. По пути он сделал несколько побочных антропологических наблюдений о Польше и Пруссии, подытожив их восклицанием: «Боже, какая огромная разница!»

«От цивилизации к нецивилизованности»

В 1769 году, когда Гердер покинул Ригу и провозгласил рождение новой украинской цивилизации, в Ганновере, в будущем штате Нью-Гемпшир, был основан Дартмутский колледж. В 1770 году, когда Фортис отправился в Далмацию изучать морлахские обычаи, новая школа в Нью-Гемпшире постепенно превращалась в образовательный центр, целью которого была забота о так называемых дикарях, американских индейцах. Дартмутский колледж должен был готовить не этнографов, изучающих индейские обычаи, а, скорее, миссионеров, обращающих индейцев в христианство. В 1772 году в Дартмут поступил Джон Ледъярд, молодой человек из новоанглийской пуританской семьи; перед тем как бросить учебу, он успел провести некоторое время среди ирокезов. В конце концов он стал не миссионером, а моряком и путешественником. В 1776 году, когда Америка обрела независимость от Англии, Ледъярд находился в Англии и отправился с капитаном Куком в его третье и последнее плавание. Подобно участвовавшему во втором плавании Форстеру, Ледъярд посетил Новую Зеландию и Таити; самым неудачным оказалось посещение Гавайев, где в 1779 году Кук погиб на берегу в стычке с местными жителями. Кроме того, в поисках неуловимого Северо-Западного прохода вокруг Канады эта экспедиция побывала и в Беринговом проливе. На Алеутских островах Ледъярд повстречал русских торговцев мехом и смог оценить близость Сибири и Аляски, Российской империи и североамериканского континента[882].

В 1785 году в Париже Ледъярд попытался организовать экспедицию, чтобы пересечь Россию и Сибирь и затем исследовать северо-восточную часть Америки. Он советовался с Томасом Джефферсоном, американским послом в Париже, с Фридрихом Мельхиором Гриммом, культурным представителем Екатерины во французской столице, и с Джоном Полем Джонсом, который вскоре поступил на русскую службу. В 1786 году он писал своему кузену в Америку, что все готово для предстоящей экспедиции: «Примерно через две недели я отправляюсь из Парижа в Брюссель, Кёльн, Вену, Дрезден, Берлин, Варшаву, Петербург, Москву, Камчатку, к Анадивскому морю и Американскому побережью. Если я найду какие-нибудь города между ним и Нью-Йорком, я тебе о них напишу»[883]. Такое масштабное видение географической непрерывности, включавшей Западную и Восточную Европу, Азию и Америку, стало для Ледъярда предметом размышлений во время его путешествия, которое шло не вполне в соответствии с планом. В 1787 году, уже в Санкт-Петербурге, он писал Джефферсону в Париж, вспоминая о варварах древности: «Я могу лишь уверить Вас, что роскошную приятность вашего дивного климата не нарушит второе вторжение готов, вандалов, гуннов или скифов». В Санкт-Петербурге, однако, дело обстояло иначе: «С нами за одним столом был скиф, принадлежавший к местному Медицинскому обществу». Это шутка, но шутка, основанная на традиционном для XVIII века смешении Восточной Европы с древней Скифией. Там, в Петербурге, Ледъярд связался с Палласом, немецким знатоком естественной истории, который состоял на службе у Екатерины, исследуя Российскую империю, а также с французским послом в России, все тем же Сегюром. Он надеялся, что при их содействии Екатерина разрешит ему пересечь всю ее империю[884]. Быть может, он не уделил этому достаточно внимания, а может быть, внимания не уделили ему, поскольку как раз в это время Екатерина и Сегюр готовились к своему большому крымскому путешествию. В любом случае полученного Ледъярдом разрешения оказалось недостаточно, и все предприятие окончилось нелепым провалом.