Он открыл глаза.

Помощник режиссера был негодяем. Он знал этот тип. Небритые щеки. Мятые манжеты. Латентный гомосексуалист. Тиранит всех за кулисами, кроме, возможно, хора мальчиков, возрождавших сладкую музыку Ромберга и Фримля.

— Знавал я мужчин, у которых начинался сахарный диабет от простого посещения детских утренников, — произнес Бек.

— Что? Я не понял.

Бек отмахнулся:

— Ничего. Не важно. Как театр?

— Прекрасно, мистер Бек. Свет уже погасили. Мы готовы.

Бек сунул руку в правый карман и вытащил тонкие контактные перчатки, сверкающие рядами мини-сенсоров и прессоров. Он натянул правую перчатку, разгладив все складки. Материал облегал руку, как вторая кожа.

— Как вам будет угодно, — сказал он.

Рабочий сцены выкатил консоль, установил ее, заблокировал с помощью зажимов и педалей и торопливо ушел со сцены в левую кулису.

Бек медленно пошел на сцену. Он двигался с большой осторожностью: в его икрах и бедрах размещались трубки, наполненные мерцающей жидкостью, и если он ускорит шаги, нарушится гидростатический баланс и питательные вещества не попадут в его мозг. Уязвимость ходячего мертвеца — это досадная помеха, точнее, одна из многих других неприятностей. Добравшись до антигравитационной платформы, он махнул рукой ассистенту режиссера. Мерзавец подал знак рабочему за пультом, тот пробежался пальцами по разноцветным кнопкам, и площадка медленно, торжественно начала подниматься. Вверх, вверх сквозь люк в полу плыл Нильс Бек. Пока он возносился, цветовая гамма настроилась на вибрации зрителей, и они начали аплодировать.

Он стоял молча, слегка наклонив голову, и принимал их приветствия. В спине пробежал пузырек газа, вызвав болезненные ощущения, и лопнул у позвоночника. Нижняя губа Бека дернулась. Он сжал губы, спустился с площадки, подошел к консоли и стал натягивать вторую перчатку.

Он был высоким, элегантным мужчиной, очень бледным, с резкими скулами, массивным носом, нежными, как цветок, глазами и тонкими губами. Выглядел он очень романтично. Миллион лет назад, когда он только начинал свою артистическую карьеру, ему говорили, что это весьма важное качество для артиста.

Натягивая и разглаживая вторую перчатку, Бек услышал шепот. Когда ты мертв, слух ужасно обостряется, поэтому слышать собственное выступление становится особенно мучительно. Но он знал, о чем там шепчутся. Кто-то из зрителей говорит своей жене:

— Разумеется, он не похож на зомби. Они держат его в холодильнике, у них имеются специальные технологии. А потом подключают провода, накачивают энергией и возвращают к жизни.

А жена, конечно, спрашивает:

— А как это происходит? Как его оживляют?

Тогда муж обопрется локтем на подлокотник кресла, приложит руку к губам и осторожно оглядится по сторонам, чтобы удостовериться, что никто не подслушает ту чушь, которую он собирается нести, и расскажет своей жене об остаточном электрическом заряде клеток мозга, о продолжительности двигательных рефлексов после смерти, об устойчивой механической витальности, которой они и пользуются. Пользуясь туманными и бессвязными терминами, он расскажет о встроенной в тело зомби системе жизнеобеспечения, которая снабжает мозг необходимыми веществами: суррогатами гормонов и различными химикатами, заменяющими кровь.

— Ты же знаешь, как к отрезанной лапке лягушки прикрепляют электрический провод? Ну и вот. Когда лапка дергается, это называется гальваническим откликом. И можно заставить всего человека дергаться, если пропустить через него ток, — то есть не дергаться, конечно. Я имею в виду — он может ходить, играть на музыкальных инструментах…

— А думать он тоже может?

— Наверное, но я точно не знаю. Мозг-то остается неповрежденным. Ему не дают разлагаться. Они ведь что делают… Каждая часть тела выполняет свою механическую функцию — сердце сокращается, легкие работают, как мехи, и ко всему присоединяется целая куча проводов, и тогда все начинает двигаться, получается такой искусственный всплеск жизни. Конечно, этого хватает всего часов на пять-шесть, а потом накапливаются вызывающие утомление токсины и закупоривают протоки, но для концерта времени как раз достаточно…

— То есть на самом деле просто берется мозг, и он живет, потому что само тело служит системой жизнеобеспечения, да? — соображает жена. — Вместо того чтобы засунуть мозг в какой-нибудь ящик, его оставляют прямо в собственном черепе, а внутри тела устанавливают такой механизм…

— Ну да. Именно так — более или менее. Более или менее.

Бек не обращал внимания на такие шепотки. Он слышал их сотни раз, в Нью-Йорке и Бейруте, в Ханое и Кносе, в Кеньятте и Париже. Вроде бы зрители всегда в таком восторге, но для чего они приходят — чтобы послушать музыку или посмотреть на ходячего мертвеца?

Он сел на стул перед консолью и положил руки на металлические нити. Сделал глубокий вдох — старая, совершенно ненужная привычка, от которой, однако, трудно избавиться. Пальцы уже подрагивали. Прессоры искали нужные переключатели. Под коротко остриженными седыми волосами пощелкивали, как реле, синапсы. Ну вперед. «Девятая» соната Тимиджиена. Пусть она воспарит под самый купол. Бек закрыл глаза и шевельнул плечами. Из динамиков вырвались чистые рокочущие звуки. Вот оно. Началось. Легко, мягко Бек пробегал по гармониям, заставлял вибрировать симпатические трубки, создавая текстуру звука. Он уже два года не играл «Девятую». Вена. Два года — много ли это? Кажется, всего несколько часов назад. Он все еще слышал реверберации и воспроизводил их в точности; это выступление ничем не отличалось от предыдущего, как не отличаются друг от друга фонограммы. В голове вдруг появилась яркая картинка: на месте человека перед консолью расположен сверкающий музыкальный автомат. Зачем им я, если можно вставить в прорезь акустический кубик и получить тот же результат, только дешевле? А я смогу отдохнуть. Я смогу отдохнуть. Так. Подключаем инфразвук. О, это превосходный инструмент! Что, если бы он был у Баха? У Бетховена? Целый мир заключен у тебя в кончиках пальцев! Весь спектр звуков и красок, более того — можно обрушить на зрителей дюжину чувств одновременно. Конечно, самое главное — это музыка. Застывшая на века, неизменная музыка. Музыкальный узор звучит и сегодня, как всегда; и сегодня так, как его играли на премьере в девятнадцатом. Последнее произведение Тимиджиена. Децибел за децибелом я воспроизвожу собственное исполнение. А посмотрите-ка на зрителей! Благоговеют. В восторге. Бек ощутил, как подрагивают локти; он слишком напряжен — нервы подводят; пришлось провести необходимую компенсацию. Услышал, как громовым эхо отражается звук с четвертого балкона. Что такого в этой музыке? Понимаю ли я на самом деле хоть что-то в ней? Способен ли акустический кубик прочувствовать «Мессу си-минор», которую воспроизводит? Понимает ли усилитель симфонию, которую усиливает? Бек усмехнулся. Закрыл глаза. Плечи приподнимаются, запястья поддерживают. Впереди два часа работы. А потом они снова позволят мне уснуть. Сколько времени это тянется — пятнадцать лет? Очнуться, сыграть, уснуть. Обожание публики, воркование готовых отдаться мне женщин. Они что, некрофилки? Как может возникнуть желание хотя бы прикоснуться ко мне? На моей коже — могильный прах. А ведь когда-то были и женщины, да, господи, да! Когда-то. Когда-то я жил. Бек то откидывался назад, то подавался вперед. Старый виртуоз словно устремлялся вниз — это очень действует на публику. Их просто морозом по коже пробирает.