В конце февраля 1942 года, как обычно, я возвращалась домой. Подойдя, увидела выбитые стекла и распахнутые и сорванные с петель двери. Со стороны Лиговки в дом попал снаряд и разворотил стену. Я бросилась в квартиру, вошла в свою комнату и стала звать сына, но он не отзывался. Наконец нашла его забившимся в угол, под кроватью. Полуживого я схватила его и принялась отогревать своим теплом.

Дверь в кладовку оказалась цела. Уложила в нее одетого в пальто и закутанного в одеяло сына, затопила печурку, приготовила и накормила сына и заперлась с ним в кладовке, где мы провели ночь.

Утром пришли девушки из МПВО. Они помогли вставить в окна вместо стекол фанеру, поправить двери. ‹…›

Водопровод в домах не работал. Жильцы нашего и окрестных домов ходили на улицу Радищева, где брали ее из водопроводного люка. Как-то утром пошла я за водой. Выхожу из ворот своего дома и вижу: на мостовой и тротуаре лежат трупы. Они были завернуты в простыни и зашиты, но все равно силуэты человеческого тела легко угадывались. Я работала в военном госпитале и не впервые видела умерших, но неприбранные трупы, лежащие на улице, произвели на меня гнетущее впечатление. Ходила я тогда медленно, вернее не ходила, а плелась, но тут откуда только силы взялись. Я с саночками, на которых стояли кувшин и ведерко для воды, быстро по сугробам объехала трупы и поплелась дальше. Они меня так напугали потому, что тогда пришлось впервые увидеть умерших, оставленных их близкими прямо на улице.

В дальнейшем доводилось видеть и худшие сцены, но они уже не производили столь сильного впечатления. ‹…›

В очереди за водой стояли опухшие и ослабевшие от голода люди. Каждое движение давалось им с трудом. Воду доставали медленно. Подошла моя очередь, я наполнила и поставила на санки ведерко и стала набирать кувшинчик, вернулась к своим санкам, а ведерка нет. Осмотрелась по сторонам и вижу: какой-то здоровенный на вид мужчина схватил и тащит мое ведерко. Догнать его и отнять ведерко я не могла. Ноги опухли от голода, не было сил. Поставила я свой кувшин на санки и поплелась домой, глотая слезы.

В конце марта 1942 года произошел со мной такой случай. Пошла я в булочную, что на углу улиц Некрасова и Маяковского, за хлебом. Подошла моя очередь. Продавщица вырезала из карточек талоны на меня и сына, взвесила хлеб и подала его мне. В этот момент стоящий сзади мужчина выхватил у меня из рук хлеб и весь паек засунул себе в рот. Сам упал, тут же в булочной на пол, давится и ест. Страшный, глаза безумные и какие-то стеклянные.

Женщины, стоявшие в очереди зашумели, но помочь мне ничем не могли. Видя, что я плачу, некоторые заплакали вместе со мной.

Дома сын посмотрел на меня и увидел, что хлеба нет. Глаза его наполнялись слезами, но есть не попросил. Я ему ничего не сказала, схватила брюки мужа и пошла на рынок в надежде обменять их на хлеб. Подходит ко мне мужчина и спрашивает:

– На что меняете брюки?

– На хлеб.

Он дает мне буханку и говорит, что здесь килограмм. Я обрадовалась, схватила хлеб и засунула его себе под пальто. В этот момент меня и мужчину задержал милицейский патруль. В пикете на Мальцевском рынке было много людей: задержанные, сотрудники милиции. Пока дошла до нас очередь, мужчина доставал из-под ватника куски хлеба и ел, а окружающие с завистью глядели на него. Увидев это, милиционер заметил: «Ничего, весь не съешь». И оказался прав. Когда подошла наша очередь, сотрудники милиции обыскали мужчину и изъяли несколько буханок хлеба. Дежурный милиционер составил протокол, и мужчину тотчас же задержали для дальнейших разбирательств.

Затем сотрудник опросил меня. Я рассказала, что муж погиб на фронте, дома меня ждет голодный сын. Хлеб, полученный мною в обмен на брюки, взвесили. Оказалось, что он весит всего 700 г вместо обещанного килограмма. Меня спросили, что я возьму назад, хлеб или брюки. Я выбрала хлеб. Мне довесили его до килограмма и отдали. Я спрятала хлеб и, счастливая, побежала домой.

Увидев много хлеба, сын очень обрадовался. «Ты, мамочка, разрежь его на маленькие кусочки, и будем есть его понемногу». Я так и поступила. Мы поели и легли спать. Но заснуть не смогли. Хлеб не «давал». Подремлем минут двадцать – двадцать пять и просыпаемся. Сын спрашивает:

– Мама, ты спишь?

– Нет.

– Давай съедим еще по кусочку.

Так продолжалось до тех пор, пока не съели весь хлеб. На утро нас разбудил вой сирены воздушной тревоги и слова диктора, вылетающие из черного рупора репродуктора: «Граждане, воздушная тревога».

Последнее время мы с сыном перестали ходить в бомбоубежище. Тяжело стало спускаться в подвал и снова поднимать на третий этаж. Тревог было много. Они могли тянуться по много часов. Мы прижимались ближе к друг другу, чтобы было теплее, и продолжали лежать.

В один из дней, возвращаясь домой, мы с сыном попали под артобстрел нашего района. Мы перешли на другую сторону улицы, менее опасную. Тогда в Ленинграде были помечены стороны всех более опасных при обстрелах. Так вот, мы с сыном перешли на противоположную строну улицы и благополучно продолжили свой путь. Вскоре дали отбой – обстрел нашего района прекратился. Войдя в свой двор, мы увидели, что люди выходят из бомбоубежища.

Посреди двора стояла женщина средних лет. Одета она была по-блокадному – в ватник, ватные брюки, на голове черный шерстяной платок, на ногах валенки с галошами. В каждой руке она держала по большой французской булке. Ее окружали женщины, вышедшие из бомбоубежища. Она размахивает булками и кричит:

– Женщины! Я пришла из Царского Села, вы здесь голодаете, идите со мной. Я знаю, куда нужно идти. Я провожу вас туда. Там есть все продукты и даже белые вот такие булки.

И она подняла над головой обе руки с булками.

От неожиданности свидетельницы происходящего не сразу среагировали. Вдруг кто-то из женщин воскликнул:

– Да там ведь немцы.

Обладательница булок среагировала быстро:

– Немцев не надо бояться. Город им не нужен. Они говорят, что Ленинград станет международным городом. Женщины, берите своих детей и идите за мной. По дороге захватим всех, кто не хочет больше голодать.

Сперва ее слушали внимательно, жадными глазами поглядывая на белые булки. Но когда несколько женщин закричали, что там немцы, все словно очнулись. До сознания дошел смысл прозвучавших призывов. Сразу несколько женщин закричали: