«Общее мнение благоприятствовало сначала, как правителю его канцелярии Геттуну, так и полковнику Глинке…»[1621]

Оборвав цитату, расскажем о переменах в жизни Федора Николаевича.

«По возвращении в Петербург пожалован штабс-капитаном — 15 августа 1815 года, тем же чином переведен в лейб-гвардии Измайловский полк — 1 февраля 1816 года, с назначением состоять при Гвардейском Генеральном штабе, капитан —30 июля 1816 года, полковник —26 января 1818 года, назначен "находиться по особым поручениям" при петербургском военном генерал-губернаторе графе М.А. Милорадовиче — 11 марта 1819 года»[1622].

«Я часто видался с поэтом Федором Глинкой, которому граф Милорадович поручил в Петербурге смотрение за тюрьмами и богоугодными заведениями. Глинка есть истинный друг человечества, я не встречал подобного энтузиазма ко всему доброму. Расскажите при нем о каком-нибудь благородном поступке, тотчас цвет лица его переменится и вид, обыкновенно мрачный, сделается веселым»[1623].

«Противное совершенно внимание обращали на себя Фукс, Фогель, Наумов, Крыжев и прочие подобного покроя люди, кои явно и скрытно употребляются. Секретная полиция столицы большей частью поручена была Фогелю, который расстроил до основания сие учреждение. Известность Фогеля, его развратность превращают сию полицию в коварное ябедничество, в притязательное отягощение публики, особенно иностранцев, и наносят вред полицейским распоряжениям всего правительства, кои, при настоящем времени, лишь облагородствованием своим могут приносить существенную пользу. Подобного же рода полиция помрачает славу начальствующего — тем более, ежели презрительные ее орудия ограждаются личной его защитой»[1624].

Понятно, в доносах одной полиции на другую положительных оценок не жди. Про Фогеля ведь сохранились и совершенно иные отзывы:

«Фогель был одним из знаменитейших современных ему агентов тайной полиции. В чине надворного советника он числился (для вида) по полиции; но действовал отдельно и самостоятельно. Он хорошо говорил по-французски, знал немецкий язык, как немец, говорил и писал по-русски, как русский… Служил он прежде у Вязмитинова, потом у Балашева»[1625].

«Впоследствии времени публика начала роптать на действия Геттуна и всей канцелярии. Военный генерал-губернатор, до коего сии слухи доходили, производил некоторые по сему предмету исследования: способы убедиться в основательности или несправедливости их находятся в его руках»[1626].

«Помещик Федор Ширков, убийца девицы Алтуховой, при помощи денег и подкупа был оправдан во всех инстанциях суда, начиная с низшего и кончая Государственным советом. Неоднократные просьбы матери Алтуховой обратили на себя внимание императора Александра I, и он поручил графу Милорадовичу исследовать дело негласно и на месте происшествия… Произведя следствие, Геттун узнал истину, но, приобретя от Ширкова 100 душ крестьян под видом покупки, хотя и не оправдал преступника, но и не обвинил его, а оставил только в подозрении. Мало того, спустя некоторое время Геттун предоставил Ширкову место в Петербурге следственного пристава… Ширков, прослужив несколько лет в этой должности, поправил свои дела и выкупил из залога в опекунском совете имение в 200 тысяч рублей»[1627]. При этом чтении возникает мысль, что Россия и правосудие это как «гений и злодейство — две вещи несовместные»[1628].

А вот — буквально эпитафия тогдашнему тайному сыску: «Все дела по секретной части производились у Аракчеева и у военного генерал-губернатора графа Милорадовича. Эта секретная часть занималась пустяками и ничтожными доносами, не понимала ни духа, ни желания публики, и дала совершиться пагубному взрыву 14 декабря 1825 года»[1629].

Когда «все дела» имеют нескольких начальников — а здесь их двое — успеха не жди. К «секретной части» мы не единожды вернемся, но это лишь одна, хотя и очень важная, составляющая генерал-губернаторской деятельности. Давать подробный отчет о том, как граф управлял столицей, мы не станем, однако попытаемся создать общую картину его многотрудной и разноплановой работы.

* * *

«Большая тишина эту зиму царствовала в Петербурге, только не в высшем кругу. Государь и обе императрицы находились в отсутствии за границей. Без них молодая чета, Николай Павлович с супругой, на свободе, на просторе, предавались забавам, особенно же молоденькая великая княгиня, которая, по тогдашним летам своим и по примеру матери, покойной королевы Прусской, без памяти любила танцы. Посещение бала государем или кем-либо из членов его фамилии почиталось редким, важным происшествием. Тут знатные и богатые обрадовались случаю, взапуски стали давать праздники и счастливыми себя почитали, что могут на них угощать у себя почти еще новобрачных. Оно недолго продолжалось. К 1 января 1819 года возвратился государь…»[1630]

Михаил Андреевич с первых шагов окунулся в дела благотворительности, что, кстати, всегда его привлекало. Например, он активно включился в борьбу за освобождение из крепостной неволи поэта Ивана Сибирякова.

«Во время проезда через Рязань Александра I (в 1817 году) Сибиряков вознамерился подать ему стихотворение, написанное им в честь императора; но сделать этого ему не удалось, и стихи попали в руки флигель-адъютанта Александра I — А.И. Михайловского-Данилевского, который обещал Сибирякову хлопотать за него. Мало-помалу в обществе и даже в печати стали говорить о тяжелой судьбе крепостного поэта, и у него появились защитники и ходатаи»[1631]. А.И. Тургенев — князю П.А. Вяземскому: «Брат посылает тебе переписку о Сибирякове, которой автор — здешний Глинка, с редким усердием к добру и деятельный сподвижник Милорадовича в либеральных его похождениях»[1632].