окрестностях дома бывшего своего бродил — все напрасно, не видно было нигде капюшончика красного дочери. Непогода угрюмо гудела в высоких, оголенных уже вершинах аллеи, мелкой моросью иногда наносило, а здесь, внизу, не то что затишье, но все то же настоянное на времени самом, казалось, молчание сумеречной водой стояло, ничем, даже залетающими сюда обрывками знобящего ветра, не нарушаемое, покой давно сбывшегося. Вечного, подумал он; для всякого жившего при ней человека эта полуторавековая, со сквозящим в пасмурной дали призывным, что-то высокое обещающим просветом над рекою, аллея вечной была, для него тоже.

Решил по телефону дозвониться, получилось, и первым делом сказал Ларисе, что хочет деньги ей отдать, алименты сиречь. «Через маму… нет, через почту оформляй», — и когда он успел все же спросить, как Таня, она в ответ положила трубку. Большего и не ждал вообще-то, помня, как озлоблена она была той встречей в парке, но от обиды безотчетной, перехватившей горло, вздохнуть вот как следует не смог… за что все это?!

За дело. За безделье, может, и не дали бы.

А надо было еще как-то прожить, чем-то занять эти дни, паузу зависшую невольную, какой не желал бы, все она упущенной казалась в главной его теперь нужде, в избавлении. В первый же вечер сел за машинку, надо было наброски свои об антисистеме в порядок привести, в статью оформить, и какой-никакой профессионализм все-таки сработал, отвлекся; и оторвался от нее, на часы глянув, чтобы Поселяниным позвонить: сейчас-то уж дома, не все ж ему по фермам мотаться и складам — если не в командировке, конечно. Лешка удивился: как, дома уже? И с нарочитой несколько бодростью доложил потом: дрова привезли, в сарай определили, под крышу, ну и всякого нужного подкинули, Татьяна Федоровна удоволена, письмо получила твое; а на здоровье, сам знаешь, никогда не пожалуется, отмахивается только… Смогу если, заскочу к тебе. Слушай, а Константину не звонил еще? Ну, как… в Москве возможностей побольше, что ни говори. Значит, так думаешь? Что ж, гляди сам…

Сказал бы еще — куда глядеть. Костю же раньше времени тревожить не хотелось… И опять — какого времени? Что-то часто спотыкаться стал на словах, порой безобидных самых, хотя едва ль не всякое слово можно в обиду сказать, назови урода красавцем — врагом навек станет, и зло восторжествует, как всегда. Впрочем, и назовешь-то со зла…

Наутро нужно было пропитаньем запастись хотя бы, заодно и развеяться, что и сделал, в центр поехал. К писателям заглянуть? Года три, если уж не четыре назад на очередной стихийно-самостийной конференции по русскому вопросу сама собой как-то сложилась компания небольшая, ну и отправились по окончании посидеть-поговорить к ним, в две им выделенные комнатки на первом этаже здания учрежденческого, набитого самыми разными организациями. Засиделись с выпивкой допоздна, о многом говорено было; и он решил же пригласить их к дружбе-сотрудничеству с газетой, раза два созванивался даже с Игорем Новобрановым, но так и не собрались, закопались в суетах. Все никак силенки свои разрозненные не соберем, не умеем, а как бы надо…

Новобранов толковал о чем-то с двоими, писателями тоже, Базанов их мельком встречал в тусовках, один пожилой уже был, романист и сценарист, классик оперетки местной.

— О-о, собрат!.. — Игорь из-за стола вышел, с маху его по ладони хлопнул, крепко пожал. — Вот уж кто редкий гость-то! Садитесь, мы сейчас… А кстати, мы тут новый сборник обсуждали, с расчетом вывести его в альманах — вы как, Иван? Очеркишко какой-нибудь злободневный, чтоб до печенок проняло некоторых!

— Найдется.

— Ну вот и лады! А то все в газету к вам собирался, думал даже на этой неделе зайти, записал себе даже…

— Так он не главный уже, — сказал обыденно классик, с покряхтываньем поднялся. — Даже вроде уволен. Ну, пора мне, засиделся. Пошли, Витенька, с временем не шутят, нам еще в музкомедию зайти бы.

Как об отсутствующем сказал; много чего повидал старик здесь, в пертурбациях провинциального масштаба, ничем не удивишь.

— Вот те на!.. — И, коллег проводив до дверей, наскоро поручкавшись, вернулся за стол свой старый, допотопный, как и вся мебель тут сборная. — Ничего себе новость, м-мать ее! А как же газета теперь?

— Да никак. В коммерческую наверняка переводить будут — с политиканским уклоном. Новые хозяева пришли. По сути, торгаши.

— После Воротынцева, о каком вы рассказывали? Жестокая история с ним… Так и не расследовали ничего?

— И не собираются, притоптали дело. — Направляясь сюда, Базанов уже решил по ходу разговора общего и пусть околичностями, но выяснить кое-что у Новобранова, однокашника Мизгиря, вовремя вспомнив наводку тертого журналюги Романыча. А тут сама собою, по случайности речь о том зашла, и деликатничать особо не было нужды. — А по обстоятельствам и причине… Это надо у одноклассника вашего выспросить. У Мизгиря Владимира Георгиевича.

— Как, и здесь он?! — почти весело изумился Новобранов, встал, прошелся, руки засунув в карманы, крепко сложенный и ладный, сорока с немалым; и хмыкнул, покачал головой. — Вот же вездесущий… А он-то каким макаром там?

— Инициатором газеты был, с Воротынцевым вместе, ну и привлекли меня. Вернее, в руки все отдали.

И коротенько рассказал, в подробности не вдаваясь, о ситуации вокруг газеты и концерна — вчерашней уже, необратимой.

— Н-ну Володечка, ну Крошка Цахес… — И, взгляд Ивана поймав вопросительный, посмеялся жестким смешком. — Кликуху ему такую в школе прилепили… а и точно ведь. Двое мы в городе остались из класса, между прочим. Поразъехались многие, а не меньше, пожалуй, и того, по-мре. Мор какой-то на наше поколение напал: кто запился, кто от болячек ранних, в авариях дурацких… Не вжились во время новое, что ли.

— В безвременье, вы ж об этом и пишете, читал. Но Мизгирь-то не из тех. Он там не только член правления банка, он и концерном всем теперь заправляет, кажется. Помимо адвокатуры своей… что, не знали?

— Вот оно как?! А не удивлюсь вообще-то… Да и какой он Мизгирь, к черту!.. Володька он Мозге, Гершевич, натурально, а не… Паспорт получал после школы, вот и сменил, сумел как-то. Мать у него, знаю, в гебне работала, потом то ли вычистили, то ли по выслуге. Ох и злая была. Зазвал он как-то, я к ним один раз заглянул было, дурак, а больше ни ногой.

Пришлось теперь и самому удивиться — чутью Сечовика, но все это не имело для него никакого почти значения, все уже списано было временем в утиль, как мебель канцелярская в кабинетике Новобранова, пусть и наличествовала, служила пока,