на брата, как это делали многие женщины той эпохи. Если Линкольн станет доном Оксфорда, то, возможно, она сможет стать его секретарем. Но его разум был просто кирпичной стеной. Он ненавидел свои уроки; он презирал своих репетиторов. Чтение казалось ему скучным. Все, чего он хотел, — это быть на свежем воздухе; он не мог спокойно сидеть перед книгой больше минуты, прежде чем начинал ерзать. И она просто не могла понять его, почему человек с такими возможностями отвергает шанс их использовать.

Если бы я была в Оксфорде, я бы читала до крови в глазах», — сказала она ему.

Если бы ты училась в Оксфорде, — ответил Линкольн, — мир бы знал, что нужно трепетать».

Она любила своего брата, любила. Но она не могла вынести его неблагодарности, того, как он презирал все дары, которыми его одаривал мир. И это было почти справедливо, когда выяснилось, что Оксфорд очень плохо подходит Линкольну. Его наставники в Баллиоле писали адмиралу Прайсу с жалобами на пьянство, азартные игры, прогулки после комендантского часа. Линкольн писал домой, прося денег. Его письма к Летти были краткими, манящими, предлагающими проблески мира, который он явно не ценил — занятия дремой, не утруждай себя поездкой — не в сезон гребли, во всяком случае, ты должна приехать и увидеть нас в Бампсе следующей весной. Вначале адмирал Прайс списал это на естественные проблемы, на боли роста. Молодым людям, впервые живущим вдали от дома, всегда требовалось некоторое время на адаптацию — и почему бы им не посеять свой дикий овес? Линкольн со временем возьмет в руки свои книги.

Но все становилось только хуже. Оценки Линкольна не улучшались. Письма от репетиторов теперь были менее терпеливыми, более угрожающими. Когда Линкольн приехал домой на каникулы на третьем курсе, что-то изменилось. Летти увидела, что в нем завелась гниль. Что-то постоянное, темное. Лицо ее брата было одутловатым, речь медленной, язвительной и горькой. За все каникулы он почти не говорил ни слова ни с кем из них. Дни он проводил в одиночестве в своей комнате, непрерывно поглощая бутылку виски. Вечерами он либо уходил и не возвращался до глубокой ночи, либо ссорился с отцом, и хотя они вдвоем запирали дверь в кабинет, их сердитые голоса пронизывали все комнаты в доме. Ты позорище, сказал адмирал Прайс. Я ненавижу это место, сказал Линкольн. Я несчастлив. И это твоя мечта, а не моя.

«На что ты смотришь?» — проворчал он. «Пришла позлорадствовать?»

«Ты разбиваешь ему сердце», — сказала она.

Тебе наплевать на его сердце. Ты ревнуешь.

Конечно, я ревную. У тебя есть все. Все, Линкольн. И я не понимаю, что заставляет тебя растрачивать это. Если твои друзья мешают тебе, брось их. Если курсы трудны, я помогу тебе — я буду ходить с тобой, я буду просматривать каждую твою работу...

Но он качался, глаза расфокусировались, он едва слушал ее. «Иди и принеси мне бренди».

Линкольн, что с тобой?

«О, не надо меня осуждать.» Его губы скривились. «Праведная Летти, блестящая Летти, должна была быть в Оксфорде, если бы не щель между ног...»

«Ты мне отвратителен.»

Линкольн только рассмеялся и отвернулся.

«Не возвращайся домой», — крикнула она ему вслед. «Тебе лучше уйти. Тебе лучше умереть.

На следующее утро к ним в дверь постучал констебль и спросил, здесь ли живет адмирал Прайс, и не мог бы он проехать с ними, чтобы опознать тело. По их словам, водитель никогда его не видел. Он даже не знал, что он был под телегой, до сегодняшнего утра, когда лошади испугались. Было темно, шел дождь, а Линкольн был пьян и перебегал дорогу — адмирал мог подать в суд, что было его правом, но они сомневались, что суд будет на его стороне. Это был несчастный случай.

После этого Летти всегда боялась и удивлялась силе одного слова. Ей не нужны были серебряные слитки, чтобы доказать, что сказанное может стать правдой.

Пока ее отец готовился к похоронам, Летти писала наставникам Линкольна. Она приложила несколько собственных сочинений.

Будучи принятой, она все равно пережила тысячу и одно унижение в Оксфорде. Профессора разговаривали с ней свысока, как с глупой. Клерки постоянно пытались заглянуть ей под рубашку. Она ходила пешком на каждое занятие, потому что факультет заставлял женщин жить в здании почти в двух милях к северу, где хозяйка, похоже, путала жильцов с горничными и кричала, если они отказывались подметать. На факультетских вечеринках ученые проходили мимо нее, чтобы пожать руку Робину или Рами; если она заговаривала, они делали вид, что ее не существует. Если Рами поправлял профессора, он был смелым и блестящим; если Летти делала то же самое, она усугубляла ситуацию. Если она хотела взять книгу из Бодлиана, ей требовалось присутствие Рами или Робина, чтобы дать разрешение. Если она хотела передвигаться в темноте, одна и без страха, она должна была одеваться и ходить как мужчина.

Все это не было неожиданностью. В конце концов, она была женщиной-ученым в стране, где слово «безумие» происходит от слова «матка». Это бесило. Ее друзья всегда говорили о дискриминации, с которой они сталкиваются как иностранцы, но почему никого не волнует, что Оксфорд так же жесток к женщинам?

Но, несмотря на все это, посмотрите на них — они были здесь, они процветали, бросая вызов трудностям. Они попали в замок. У них было место здесь, где они могли превзойти свое рождение. У них была возможность, если бы они ею воспользовались, стать одними из хваленых исключений. И почему бы им не быть за это неизменно, отчаянно благодарными?

Но вдруг, после Кантона, все они заговорили на языке, который она не могла понять. Внезапно Летти оказалась на улице, и она не могла этого вынести. Она не могла взломать код, как ни старалась, потому что каждый раз, когда она спрашивала, ответом всегда было «Разве это не очевидно, Летти? Разве ты не видишь? Нет, она не видела. Она считала их принципы абсурдными, верхом глупости. Она считала Империю неизбежной. Будущее неизбежным. А сопротивление бессмысленным.

Их убеждения вызывали у нее недоумение — зачем, спрашивается, бить себя о кирпичную стену?

Тем не менее, она помогала им, защищала их и хранила их секреты. Она любила их. Она готова была убить за них. И она старалась не верить в худшие вещи о них, в то, что ее воспитание заставило бы ее думать. Они не были дикарями. Они не были меньшими, не