Однажды учительница перестала бегать, повернулась к классу и остановилась. Ее голос крепчал, делаясь все более резким, и милый Васин повернулся в мою сторону, дал мне щипка и сказал, что она о чем-то спрашивает именно меня. Я встала. Учительница кричала, Васин дергал меня за подол и что-то шептал, но я не понимала, что случилось.

Вечером мне нужно было сказать «родителям», что учительница их «вызывает». Однако никто не пришел. Мать теперь болела, а отец, как обычно, жил в своей командировке. В школу меня отводила сестра, а возвращалась я сама, так что вскоре меня решили оставить на продленке.

Со старой седой учительницей, у которой немного тряслись голова и руки, мы обедали холодной котлетой с макаронами, а потом шли гулять в Александровский сад. Я старалась не смотреть на верблюда Пржевальского и не вспоминать о том, как отец сперва сажал меня на него, а потом, когда я стала старше, помогал мне на него залезть. «Пржевальский был великим путешественником», – говорил он.

Прикрывая веки, как мой бронзовый скакун, я мечтала, что когда-нибудь тоже сделаюсь скитальцем и заживу в безграничной степи или внутри какой-нибудь малахитовой горы.

Возвратившись с прогулки, у почерневших окон, в которых отражался неоновым светом наш полупустой класс, мы готовили уроки, а потом полдничали в буфете. Мне стали давать специальные талоны на дополнительное вкусное молоко в бархатистых треугольных пакетиках. Одна девочка тоже хотела такой талон, но старая учительница объяснила, что это только для «детей из бедных и неполных семей». Девочка теперь не знала, завидовать мне или нет. Все-таки быть бедным было стыдно, потому что бедных у нас не было, а в «неполной семье» было, прямо скажем, что-то ущербное, и пакетики с молоком мне стали нравиться чуть меньше.

Время от времени нужно было менять белый воротничок: стирать его и пришивать другой. Наконец дома пришили новый и мне. Он был атласный и лучше прежнего из хлопка, но Светлана Анатольевна сказала, что он держится на соплях, а ленивые и неаккуратные дети не могут быть октябрятами. У нее был какой-то особый взгляд на вещи, потому что, когда сестра пришивала мне воротничок, я не видела, чтобы она обмазывала его соплями. Но слова Светланы намекали, верно, на то, что теперь не получить мне маленького золотого Ленина в центре красной звездочки на передник во время торжественной церемонии. Последнее время все только и говорили об этом и хотели сделаться октябрятами. Конечно, и я ждала этого лучезарного момента, и Светлана пожалела меня. «Если оторвать плохо пришитый воротничок до половины, то благодаря дозе позора, – смекнула она, – может, из малька что-то еще и выйдет». До самого вечера я ходила с болтающейся у шеи половиной воротничка. Хотя Светлана Анатольевна давно ушла и остались только продленщики, я не решалась оторвать его до конца, потому что наказание тогда было бы неполным. Почему-то мне не было стыдно, и это меня огорчало.

Весь мой дневник был испещрен двойками и колами. Хотя колы получали только самые тупые и бесшабашные мальчишки, мне понравилось, как твердо и уверенно была прочерчена новая красная единица. Она занимала собой все пространство белой страницы и просвечивала с другой стороны листа. Милая, мне напоминала она ртутный столбик за окном на фоне снега и ветра.

«Почему ты не приготовила урока?» – Светлана Анатольевна снова кричала и, словно моя ручная вязальная машинка, судорожно двигалась, когда однажды на уроке природоведения вызвала меня к доске. Я вспомнила, как бабушка Д. говорила, что кто непоседа, у того шило известно где. Может быть, оно колет ее, и поэтому она вынуждена все время бегать по классу. Природоведение мне очень нравилось. Наливать воду в бутылку, капать туда раствором марганцовки, чтобы потом за оконной рамой увидеть кристаллы льда и морозный, розовый, отделенный от белого круг, собирать зернышки для кормушки, считать дни до появления снегирей! Не то что вычитать одну пустоту из другой или подсчитывать, сколько яблок колхозницы отдали навестившим их рабочим, если три из них оказались червивыми. Вот если бы нужно было складывать количество ходов, пробуравленных червями! Никогда не знаешь, откуда они вылезут.

Светлана исходила от крика, а сорок детей оглушительно громко молчали.

«Все должны были посмотреть по телевизору передачу и записать то, что слышали и видели. Ты, может, у нас глухая? Тогда тебе не место в нормальной школе среди здоровых детей».

Она совсем зашлась, и я подумала, что нужно что-то сделать.

На меня еще никто не кричал, и я просто не могла понять, что происходит с учительницей. Я стояла, уткнув подбородок в грудь. Говорить так было неудобно, поэтому я подняла голову и сказала:

– У нас нет телевизора.

– Что-что? – вскрикнула Светлана Анатольевна, немного подпрыгнув. Шило явно мешало ей.

Почему-то дети в классе стали смеяться, а некоторые визжать.

А что смешного? Зачем он нужен, этот телевизор? Мать или болеет и тогда лежит с книгой на тахте, или ее нет целый день дома, сестра или в школе, а если дома – играет на скрипке. Мое сердце грохотало, словно деревянный пенал в ранце, но я, конечно, не плакала, во-первых, в парте у меня была коробка с кокардой, пуговицей, значком и солдатиком, а во-вторых, на мой взгляд, телевизор был настоящей ерундой. Моя мать теперь работала на телевидении, и не понаслышке я знала, что красивые дикторы, которыми все восхищаются, – это обычные женщины. Их красят жирными красками и причесывают в специальной комнате, они заучивают километры текста, который совершенно никому не интересен, садятся в угол с изображением того, о чем собираются говорить, и с выражением произносят слова, которые видят написанными большими буквами на стене или на экране напротив. Я знала, что, когда показывают утят, что плещутся в воде, взрослые дядьки шлепают руками в тазике и крякают в темной комнате. Лают, кукарекают, каркают и хрюкают, если надо. Я знала, что на телевидении – все ложь, хотя все в живом эфире, и потому до смерти – четыре шага. Стоит ошибиться, и у тебя разорвется сердце, как это случилось с одним нашим знакомым, чей огромный портрет в траурной раме долго висел в центре высоченного вестибюля. По его вине изображение Брежнева перевернулось вверх ногами, и он умер прямо на месте.

Да, конечно, студия телевидения была гораздо интереснее школы – многоэтажный дом, где можно было ходить из одной комнаты в другую и повстречать Золушку в обнимку с ее собственной мачехой или Всадника без головы, жующего сосиски в столовой. Но телевидение – это одно, а телевизор – другое.

Однако Светлана не могла успокоиться. Она продолжала горланить, что мы, дети, доживем до двадцать первого века, что мы обитатели такой страны, где каждый может иметь телевизор, и что позор, позор и позор. При этом ее волосатые ноги в прозрачных чулках быстро мелькали, будто в танце, – три шага назад, три шага вперед. На слове «позор» она разворачивалась и делала следующее па.

Что до позора, то у нас не было даже электрического утюга. Мать гладила на кухне чугунным, снимая его с газовой конфорки. Она все время повторяла, что у нас мало денег, что у нее очень маленькая зарплата, хоть она и работает с утра до ночи. Холодильник тоже был только у одной нашей знакомой, хотя мы не понимали, зачем он: ведь продукты отлично хранились между оконными рамами.