мало. А Ибрагима-эффенди мои ребята поймали и привезли в мешке. И дочка твоя, милостивый пане Костаке, невредима и здорова. Только позавчера ночью и пробудилась. Я поселил ее у одной женки в городе, чтобы кормила ее и заботилась. А давеча послал своих ребят — доставить ее к вам. Хорошей будет женой для капитана Георгицэ. И я тому, поверьте, рад от души... А ну, разверни-ка вон ту торбу, — обратился он к Иону Кожокару, указывая на плотный ком полотна, лежавший в углу шатра.

Кожокару тронул конопляную ткань острием ятагана. С отвращением развязал мешок и вынул из него нечто большое и бесформенное с виду. Это была голова Ибрагима-эффенди.

— Вот оно, то, что вы искали, — похвастал атаман. — Мы судили его сами правым гайдуцким судом. И сохранили башку — пошлем ее султану вместо дани. Клади ее на место, Ион, да вышвырни торбу вон, чтобы не воняла в шатре.

На поляне послышался конский топот. Кто-то торопливо соскочил с седла. В шатер вбежал потный покрытый дорожной пылью юноша. Заломленная набок кушма молодого гайдука держалась на одном ухе, и казалось чудом, что не падает на землю.

— Еще: письмо перехвачено, атаман, — объявил он, тяжело дыша. — Гонец не дался живьем, и мы не узнали его имени...

Константин Лупашку взял конверт, перевязанный бечевкой, и паренек тут же вышел. Сорвав печати, атаман долго читал по складам. Но вдруг, разразившись громким смехом, протянул листок капитану Георгицэ:

— Возьми-ка! И для тебя здесь кое-что есть!

С отвращением Георгицэ прочел:

«Высокородному господину нашему, защитнику, охранителю нашему от зла! Пишем тебе мы, Костаке Лупул, великий ворник Нижней Земли, покорнейший и недостойнейший раб пресветлого и великого визиря, письмо с превеликим страхом и безграничной надеждой. Да ведаешь ты, пресветлый, что есть у меня во всех местах надежные соглядатаи, способные связывать и развязывать, закрывать и раскрывать, соединять и разъединять. Да будет тебе еще ведомо, несравненный, что Дмитрий Кантемир-воевода коварен и неверен. Сей Дмитрий-воевода подобен ласковому коту, коий мурлычет сладко, но царапает до крови. Ибо Дмитрий-воевода не следует повелениям твоей мудрости, но, оставаясь телом у нас, душой давно обретается в Москве, у царя Петра, коему запродался, подобно Иуде. И побуждает нас различными хитростями предаться тоже варварам. И ругает нас, и проклинает, и грозится подставить наши шеи под нож, если будем медлить и не последуем за ним. И поскольку государь он жестокий и безжалостный, обретаемся великой тревоге о животах наших, страшась разграбления земли нашей.

И пригрел при себе сей Дмитрий капитана по имени Георгицэ, сына Дамиана Думбравы, бывшего пыркэлаба Лэпушны. Коий капитан, глаголящий и читающий на славянском, ездил по велению Дмитрия-воеводы дважды к царю, в столицу его Москву, с просьбой привести москалей и напасть с ним на Землю Молдавскую. И сей капитан Георгицэ зелен в семени своем и злокознен, и склонен во всем ко злу. Так что просим тебя: возьми и поймай, и низвергни с престола Дмитрия-воеводу, изменника... Писано мною, Костаке Лупулом, собственной рукой, в чем и расписываюсь...»

— Мерзавец опоздал, — сказал Константин Лупашку. — Так что могу теперь тоже сказать: Дмитрий-воевода как мудрый государь со своим делом справился на славу. — Атаман улыбнулся совсем по-мальчишески и наклонился к капитану Георгицэ: — Так что, правда, что ты видел царя, видел в лицо?

— А как же!

— Каков же он из себя! Высок, силен?

— Высок и могуч, как раз таков, каким положено быть прославленному и мудрому монарху. Ходит меж своих генералов, как меж простых драгунов, без надменности и похвальбы. Я видел своими глазами, как он взошел на галеон и дернул за мачту... Да разнес в пух полковника, доказав, что мачта — гнилая и надо ее сменить...

— А что бороды боярам пообрезал — то правда?

— И то правда. Длинная борода, говорит царь, — лишняя обуза. Уродует человека, старит его и ленивит. Ему же по нраву только пригожие и прилежные в деле мужи.

— Так бы сделать и у нас с такими, как Костаке Лупул. Чтобы не грабили нашу землю и не изменяли князю, — вздохнул Константин Лупашку.

— Бороды бородами, не в них дело, — вмешался Костаке Фэуряну. — Просто надо пробить у каждого в башке по большой дыре, дабы вложить хоть капельку разума, чтобы не бодали друг друга, словно рогатые дьяволы...

— Придет, может быть, и для этого время, — кивнул Лупашку. — Ибо до времени чирий растет. Так прошу, ваши милости, испейте!

Вино было сладким и холодным. Когда все выпили, в шатер ворвался вихрем гайдук с устрашающим взором.

— Что с тобой, Тимофей, откуда спешишь?

— Атаман, — сообщил Тимофей торопливо, — московский царь переправился через Днестр и подошел к Загранче. Оттуда повернул вниз, к Пруту. Есть слух — добрался до столицы.

— Добро, друг Тимофей. Крикни там ребятам — пусть готовятся выступать... — И повернувшись к гостям: — Больше ждать нельзя. Отряды из других кодр торопятся и догоняют нас.

Послышался шум колес, зазвенели колокольцы.

— Едет юная госпожа!

Все вышли из шатра. И увидели приближавшийся возок, запряженный четверней. Каждая лошадь была украшена цветами и колокольцами, и на каждой скакал гайдук.

— Всегда они что-нибудь придумают! — развеселился Константин Лупашку.

Гайдуки осадили коней:

— Тпру, огневые! — крикнули все четверо в один голос.

В середине поляны двое парней подхватили разгоряченных коней под уздцы. Другие двое помогли выйти Лине. Девушка была бледна как полотно и так ослабела, что едва держалась на ногах. Костаке Фэуряну бросился к дочери. Она зарыдала на груди у отца.

— Пошли вам бог здоровья и счастья, пане Костаке, — пожелал Костаке Лупашку. — Все плохое забудется, и раны затянутся. Отправляйтесь же, ваши милости, домой. От меня, прошу, возьмите в подарок возок и коней: пусть останутся у вас на память о витязях кодр. Кожокару, налей-ка нам еще по чарке на прощанье!

6

Город Яссы встретил их волнением и шумом. Улицы кишели торговым людом. Нельзя было понять, кто уходит, а кто приходит, кто кого бьет и кто за кого заступается. Одни торопливо погоняли волов и коней, ища место, где бы их надежнее спрятать. Группы мужиков, ругаясь и подозрительно