Окровавленное тело какого-то японца свисает с третьего этажа, застряв в перекрытиях, огромный стеклянный осколок прошел насквозь через шею, а рядом еще одно тело висит на обрывках стальных балок, лицо застыло в маске страдания, а я бегу, прихрамывая, мимо груд обломков, из которых торчат руки и ноги, куски мебели в стиле Людовика XV, трехметровый канделябр, антикварные комоды, а люди идут, пошатываясь, мне навстречу, некоторые из них совсем без одежды, и они спотыкаются о куски штукатурки и теплоизоляции, и я прохожу мимо девушки, лицо которой рассечено осколком стекла, а нижняя часть тела оторвана, а ее нога, лежащая по соседству, сплошь утыкана гвоздями и шурупами, и я прохожу мимо еще одной закопченной корчащейся женщины с оторванной рукой, которая стонет в агонии, и мимо японки в окровавленных лохмотьях того, что когда-то было костюмом от Chanel, которая падает без чувств прямо мне под ноги, и я вижу, что у нее стеклом распороты и яремная вена, и сонная артерия, так что при каждом вздохе из ее шеи толчками вытекает кровь.

Пробравшись мимо гигантской бетонной плиты, лежащей, накренившись в ту сторону, где раньше была гостиница, я вижу четырех мужчин, которые пытаются вытащить из-под плиты какую-то женщину, но тут ее нога безо всяких видимых усилий отделяется от того, что осталось от ее тела, которое окружено со всех сторон изуродованными фрагментами плоти с торчащими из них костями. Человек, нос которого срезан осколком стекла, и всхлипывающая девочка-подросток лежат рядом во все увеличивающейся луже крови, и у девочки выгорели глазницы, и когда я оказываюсь в непосредственной близости от бывшего главного входа, количество валяющихся на земле конечностей возрастает вдвое, а кожа, сорванная с тел, свисает повсюду с острых обломков гигантскими комками бумаги, порой вместе с трупом, похожим на манекен.

Мне попадаются на глаза лица, покрытые багрово-красными порезами, груды модной одежды, обрывки вентиляционных труб, балки, детский манеж, а рядом с ним — ребенок, имеющий такой вид, словно его только что выкупали в крови, который лежит, изувеченный, на груде обломков. Рядом лежит еще один маленький ребенок, у которого изо рта постоянно течет кровь, а часть его мозга выползла наружу через отверстие в голове. Мертвые коридорные валяются посреди разбросанных журналов, сумок и чемоданов от Louis Vuitton и оторванных голов, среди которых я узнаю голову красавчика бойфренда одной модели, с которой я был знаком в Нью-Йорке, но некоторые головы, по выражению Брюса Райнбека, находятся в состоянии ОНП (опознанию не подлежит). Я с удивлением вижу, как мимо меня проходят: Полли Мелон, Клаудиа Шиффер, Джон Бон Джови, Мэри Уэллс Лоуренс, Стивен Фридман, Боб Колачелло, Мариза Беренсон, Бой Джордж и Марайя Кэрри.

В булыжниках, загородивших подступы к Вандомской площади, проделывают проходы, и папарацци устремляются на место происшествия, за ними следуют репортеры CNN, а затем съемочные группы местного телевидения, и, наконец, последними — машины «скорой помощи» с бригадами спасателей, за которыми следуют черно-голубые грузовики с бойцами антитеррористического подразделения полиции, облаченными в бронежилеты поверх десантной формы, с автоматами в руках, и они начинают заворачивать жертвы в одеяла, а повсюду валяются сотни мертвых голубей, причем некоторые из изувеченных птиц пытаются взлететь, но не могут подняться над кучами обломков, и через некоторое время в импровизированном морге к ногам мертвых детей уже подвязывают бирки, и родители выходят с воем из палатки, в которой он размещается, и тела опознают по родимым пятнам, зубным коронкам, шрамам, татуировкам, ювелирным изделиям, а на дверях ближайшего госпиталя вывешивается список с именами погибших и раненых, с указанием степени тяжести ранений, и вскоре те из спасателей, что не разбирают завалы, уже выводятся из состояния боевой готовности.

Я сижу в псевдоготическом театре на Итальянском бульваре. Я лежу без чувств на скамейке на площади Парви. В какой-то момент я обнаруживаю, что пересекаю Пигаль. В другой момент я ловлю себя на том, что пересекаю Сену сперва в одном направлении, а затем в другом. Я прохожу через «Au Trois Quartiere» на бульваре Мадлен, пока, зайдя в бутик Clinique, я не ловлю краешком взгляда свое отражение в зеркале, и то, что я там вижу, не заставляет меня со всех ног направиться обратно в тот самый дом то ли в восьмом, то ли в шестнадцатом аррондисмане.

В доме я застаю Бентли, который сидит за компьютером в гостиной в майке на бретельках от Gap и слушает что-то на плеере, при этом он изучает изображение, вспыхивающее под разными углами на мониторе. У меня першит в горле от дыма, которого я надышался, и когда я прохожу мимо зеркала, я вижу, что мое лицо покрыто сажей, грязные волосы сбились в колтун от пыли, а белки глаз пожелтели. Я тихо прохожу мимо Бентли, и он меня не замечает.

На экране компьютера актер, играющий Сэма Хо, лежит, обнаженный, в невыразительной спальне со стенами, отделанными деревянными панелями, и какой-то заурядного вида тип, моих лет или немного постарше, тоже голый, поднял ноги Сэма Хо, развел их в стороны и трахает. Бентли нажимает на клавиши, сканируя изображение, увеличивая и уменьшая его. Не проходит и пары минут, как мышцы у типа, который трахает Сэма Хо, становятся больше, грудь приобретает накачанность, видимая часть его члена утолщается, а лобковая растительность светлеет. Невыразительная же спальня превращается в ту самую спальню, где я ночевал в хемпстедском доме: шикарные стальные балки, картина Дженифер Бартлет над кроватью, ваза, наполненная гигантскими белыми тюльпанами, хромированные пепельницы. Зрачки Сэма Хо, красные от вспышки фотоаппарата, заменяются на черные.

Я подношу руку ко лбу и трогаю его. Этот жест заставляет Бентли резко повернуться и снять наушники.

— Что стряслось с тобой? — спрашивает он самым невинным голосом, но ему не удается удержаться, и по лицу его начинает расплываться улыбка.

— Что ты такое делаешь? — спрашиваю я безразлично.

— Я рад, что ты вернулся, — говорит Бентли. — Бобби хотел, чтобы я кое-что тебе показал.

— Что ты такое делаешь? — спрашиваю я снова.

— Это новая программа, — говорит Бентли. — Kai's Photo Soap для Windows 95. Хочешь попробовать?

Пауза.

— А что… что она делает? — спрашиваю я, сглатывая слюну.

— Она улучшает качество изображения, — говорит Бентли капризным тоном.

— И как… как она его улучшает? — спрашиваю я, дрожа от холода.

Фотография с постельной сценой вновь сканируется, и Бентли старательно нажимает на несколько клавиш, время от времени заглядывая в странички, вырванные из буклета, которые лежат на столе рядом с компьютером. Не проходит и пяти минут, как моя голова — в профиль — без единого шва приращивается к телу того самого заурядного типа, что трахает Сэма Хо. Бентли увеличивает изображение и кивает, удовлетворенный.

— Все, что для этого нужно, — говорит Бентли, глядя на меня, — это большой хард-диск и немного терпения.

Я пытаюсь сказать:

— Это… это круто… это очень круто, — но тут волна тошноты подкатывает к моему горлу, и я затыкаюсь.