«Это кто ещё?!!!», не слышал у неё никто и никогда. Даже господа в запылённых камзолах попятились.

– Это… паж, ваша светлость… Паж Раймон…

Бледный парень с растрёпанными волосами вытолкнут вперёд. Трясётся весь. То ли от испуга, то ли от горя какого-то, потому что глаза у него красные, будто плакал долго. «Неужели так любил свою госпожу?», – подумала девочка.

Она служила фрейлиной совсем недавно – её отец геройски пал под Жаржо, а родственники матери были достаточно знатны, чтобы обеспечить сироте место при самой герцогине Анжуйской – но даже короткого пребывания при дворе хватило, чтобы понять: здесь Девой давно тяготятся. Может поэтому мадам герцогиня так на него закричала?

– Почему ты?! Почему?!!!

– Она сама, ваша светлость… Обманула меня… Сказала, что должна. Я и не думал оставаться…

На какой-то момент девочке показалось, что её госпожа сейчас снова упадёт. Но та лишь махнула рукой, чтобы ей открыли дверь, и приказала парню:

– Пойдёшь со мной, расскажешь всё. А вы… – она повернулась к тем, кто доставил пажа, – вы запомните раз и навсегда, что сегодня доставили ко мне пажа по имени Луи ле Конт, и никого другого! Вам ясно?

Даже если посланники герцогини и были удивлены, они ничем это не выдали и ответили, что «ясно».

– Но я не Луи, – промямлил парень.

– Теперь ты им станешь, – выдохнула герцогиня.

И походкой особенно нетвёрдой от желания эту нетвёрдость скрыть, пошла к дверям.

БОЛЬЕ

(25 июня 1430 года)

Над полем расстилался густой туман, словно облака спустились с неба, чтобы немного прикрыть эту зелень, ещё синеватую после уходящей ночи. Прикрыть и сделать такой же нежной, как и небо – молочно-голубое с тонкими розовыми проблесками у самого горизонта. Точно вуаль на лице красавицы, или тонкий шлейф за плечами феи. От небесных красок веяло робостью, которая постепенно наполнялась чем-то иным – то ли красавица собиралась снять вуаль и ослепить всех сиянием поднятых глаз, то ли фея готовилась сотворить волшебство – но нежнейшие краски налились золотом в том месте, где загорелась вдруг крошечная полоска на горизонте, а затем поплыл вверх кипящий светом ослепительный золотой шар солнца!

Восход!

«Интересно, есть ли на свете что-то более прекрасное?», – думал Филипп Бургундский, наблюдая из узкого окна донжона за началом нового дня.

Происходящее вполне отвечало его настроению. Он победитель! Властелин не в том обычном смысле, которым могут похвастать и другие, а в том, что сегодня держит в руках саму Судьбу! Свою и чужую. Поэтому и ноги твёрдо расставлены, и руки на груди сложены уверенно, да и мысли в голове не путаются.

Сюда, в Болье, в замок своего вассала Жана Люксембургского Филипп прибыл прямо из военного лагеря под Компьеном. Прибыл тайно, желая лично увидеть французскую Деву, или ведьму – это уж, кому как надо – и не просто увидеть, а попытаться понять, что же она такое на самом деле. Поэтому сегодня ночью де Ролен допрашивал Жанну.

Вернее, не столько допрашивал, сколько расспрашивал. И делал это достаточно тонко, чтобы, не пугая и не грозя, заставить девушку раскрыть себя, как можно более полно.

Филипп приказал своему канцлеру провести эту беседу с глазу на глаз именно здесь, в зале главной башни, где, по словам Люксембургского бастарда, за стеной против камина, находилась известная очень и очень немногим тайная галерея, искусно проложенная и соединявшаяся с залом неприметной дверцей. Отсюда герцог слушал и наблюдал, невидимый для девушки. Отсюда же мог подавать сигналы де Ролену, который, после каждой серии вопросов и ответов на какую-то конкретную тему, бросал короткие взгляды на потайное окошко и, если герцог утвердительно кивал, переводил разговор на другое. Если же Филипп поднимал палец, де Ролен продолжал развивать затронутую тему до тех пор, пока не замечал кивок.

Сам Люксембург при беседе не присутствовал. Герцогу объяснил, что не желает мешать его светлости, но Филипп подозревал, что графу, после того, как он стал полноправным владельцем ценного пленника, стало просто безразлично всё, что не касалось суммы выкупа.

Но про выкуп речь пока не шла, потому что Филипп не велел торопиться.

Таким козырем, как Жанна нельзя бросаться бездумно, сколько бы договорённостей ни существовало. Тем более, что к козырю прилагалась карта-прикрышка, которую тоже неплохо было бы рассмотреть повнимательней и сразу, пока из Парижа не начали требовать по договорённостям.

Результат разговора с Жанной Филиппу понравился. Девица отвечала умно, просто, без глупой экзальтации, которой от неё можно было бы ждать, да и держалась вполне достойно – без придворного высокомерия, так свойственного деревенщине, почуявшей себя знатью, и без раболепства выскочки из низов. Пожалуй, Филипп был даже удивлён её разумностью. И, если и испытывал раньше какие-то сомнения относительно происхождения девицы, то теперь они полностью развеялись.

Королевская кровь, несомненно!

И от этой мысли… не гордость, нет! – скорее, удовлетворение, более глубокое, чем простая мысль об избранности затопило герцога, наполняя душу каким-то особым покоем.

Да, да, королевская кровь! Драгоценный рубин среди деревянных зёрен. Поэтому, едва Жанну увели, а де Ролен стал готовиться к разговору с той, другой, герцог Филипп отошёл к наружному окну и, наверное впервые в жизни вот так, с восторгом, смотрел на рассвет над миром, ощущая себя причастным к его творению.

«Интересно, бывало ли так же с моим отцом? Или тёзкой-дедом? Или они просто правили из-за спины безумного короля, и тем были довольны? А Бэдфорд?.. Что чувствует он, глядя из окна Лувра на Париж, который его и не его? Сестра Анна говорит, что жажда власти в её супруге, как болезнь. Но она может не понимать, не видеть. То, что я сам сейчас чувствую, никому не расскажешь. Да и надо ли? Главное – это понимать самому. И знать, что прав во всём, потому что все свои ПРАВА получил с кровью!»

Герцог услышал голоса в зале и поспешил к тайному окну.

Девушку как раз только что ввели. Как там её? Клод, кажется? Что ж, они с Жанной, пожалуй, даже похожи. Но только на первый взгляд, не более. Осанка и поступь уже не те, уверенности во взгляде куда меньше, хотя тоже не робеет, и это хорошо. Герцог не хотел обмануться. Об этой второй девице ему сообщали и Ла Тремуй, и Шарль, но самый большой интерес к ней возник совсем недавно, уже после пленения.

Филипп смотрел, как девушка садится перед де Роленом на грубый табурет, который принесли сюда специально для неё, и мысленно вспоминал обрывочные строки