– Да-да, я в курсе, – торопливо согласился Парсифаль. – Я всего лишь врач. Личный врач, личный друг, личный наперсник всей чертовой дюжины. Не слишком ли много для меня одного? – тут голос его предательски дрогнул, низводя праведный гнев до уровня нижайшей просьбы войти в положение… пособить… отметить… От столь досадного прокола и впрямь захотелось вернуться в медицину.

Парсифаль ожидал мрачной отповеди, ну, по крайней мере, еще одного тяжелого взгляда из-под морщинистых век, однако Вандерер вновь его удивил. Его Превосходительство соизволило наморщить лоб в раздумье над словами подчиненного и, в конце концов, буркнуть:

– Много? Не думаю… Мне так не кажется. По крайней мере, ты справлялся.

Парсифаль отметил прошедшую форму последнего глагола. Спасибо и на этом. Здесь, наверное, следовало остановиться, внимая очередному поручению, несомненно такому же мерзкому, как и все поручения, которые он только способен выполнять, но Парсифаль вдруг вошел в раж, будто почуяв слабину Вандерера:

– А еще я пишу на них доносы. Слушай, Вандерер, можно хоть это как-то автоматизировать?! Если по какому-то дурацкому правилу доносы…

– Отчеты, – поправил Вандерер. – И рапорты.

– …Доносы, – упрямо гнул Парсифаль, – необходимо предоставлять строго в рукописном виде, то дайте мне толкового мальца. Будет моим личным секретарем. Запишет евангелие от Парсифаля, ха-ха…

– Зажигатель уже у него, – сказал Вандерер, и Парсифаль подавился.

Странно, но за все время его головокружительной карьеры штатного филера при детях неизвестных родителей Парсифаль никогда не ощущал ни страха, ни даже брезгливости, какую можно ожидать от заурядного человека, узнай он – откуда и как появился его ближний. Впрочем, последнее есть лишь забавное преломление обычного детского разочарования, когда невинное дитя впервые осознает в ходе каких телесных манипуляций родителей друг с другом произошло его зачатие. А вот отсутствие у Парсифаля страха следовало признать некоей аномалией, почти не свойственной для посвященных.

Когда Парсифаль впервые попал в их круг, то именно это его и поразило – они все боялись. Страх оказался застарелым, отчего пах не столько адреналиновым потом, сколько несвежим старческим бельем, и вызывал не столько желание вооружиться палкой покрепче, дабы выгнать наглых хорьков, повадившихся в беззащитный курятник, сколько, страдая отдышкой, добрести по тропинке до знакомого муравейника и созерцать бессмысленную суетливость муравьев, не понимающих – с какой такой целью откуда не возьмись на их жилище свалился огромный, неповоротливый жук.

Боялись все, даже те, кого сила преклонного возраста окончательно отнесла от кликушествующих “хорькистов” и прибила к благодушно-равнодушным “жукистам”, и где страх принимал причудливые формы, вплоть до готовности без борьбы сдаться на милость могущественным победителям, ибо силы вандереров и испытуемого ими человечества явно неравны, да и какую такую опасность могла привнести древняя сверхцивилизация в Ойкумену, ведь она творила добро еще в то время, когда кроманьонцы глодали кости неудачно попавших под удар дубины прогресса неандертальцев.

А вот Парсифаль ничего не боялся. Казалось, он заведомо знал одинаково-печальную судьбу как хорьков в курятнике, так и жуков в муравейнике – превратиться в висящие под потолком сохнущие шкурки, либо в пустотелый хитиновый остов, чьи внутренности разъедены муравьиной кислотой. Выведи такого упертого “жукиста” в реальный лес к реальному муравейнику и на деле покажи ему, что сотворят с несчастным жучком обезумевшие муравьи, тот бы немедленно сослался на набившую оскомину отговорку, мол, имелось виду совсем иное, в расчет брались идеальные муравейники и идеальные жучки-паучки, и что модельные расчеты недвусмысленно указывали: не суетитесь муравьи, ведь жучок-паучок сползет с вашего домишки и продолжит единственно ему ведомый путь, а потому никакие натурные испытания не могли решить судьбы внедренных в человечество детей неизвестных родителей.

Один раз Парсифаль даже собрался с духом и поинтересовался у Вандерера: почему столь невеликая проблема не была решена там и тогда, ведь деление яйцеклеток еще ничего не значит и отнюдь не накладывает какой-либо родительской ответственности, ибо как до, так и после женщины всегда пользовались правом решать судьбы крошечной частички их тела, так кто бы мог возразить, если бы человечество в лице своих небожителей решило, что оно не готово к столь неожиданному отцовству и материнству, и устроило бы на далекой заштатной планетке первый космический абортарий?

Великий и Ужасный Вандерер ничему тогда не ответил, но стоило ему сейчас сказать: “Зажигатель уже у него”, как Парсифалю показалось, что они вернулись к тому давнему, оставленному на худшие времена разговору.

– Откуда известно?! – неожиданно для самого себя почти выкрикнул Парсифаль, но тут же осекся. – Ах, да… – и липкий пот проступил на теле.

Тем не менее, Вандерер ответил:

– Штатная проверка хранилища зафиксировала отсутствие единицы.

“Мы ведь его все равно убьем?” – вот какой вопрос вертелся на кончике языка. Но вся мощь Высокой Теории Прививания противилась тому, чтобы задать его вслух.

– А может это все случайность? – сухо сглотнул Парсифаль.

– Что именно?

– Всё! – показал Парсифаль, вдруг ощутив как на него нисходит вдохновение. – Всё – огромная и дурацкая случайность. Все эти зажигатели, родимые пятна, бывшие жены… Мало ли у кого могут быть родимые пятна? У меня тоже есть родимое пятно и при известной фантазии его тоже можно принять за значок катаканы, хираганы… да хоть иероглифа! И жена его случайно оказалась хранительницей зажигателей. И сами зажигатели вовсе не зажигатели, а…

Что я несу? – хотел спросить самого себя Парсифаль. А главное – зачем я это несу?! Чего хочу добиться и кого хочу убедить?! Спасти жизнь отпрыска неизвестного отца? Умыть руки, успокаиваясь тем, что ни единым словом не подтвердил в своих доносах… отчетах подозрения о нечеловеческой сущности подопечного?! Зачем?! Зачем?!

– Что? Что представляют из себя зажигатели? – с неожиданным интересом спросил Вандерер. – Любопытно услышать еще и твою гипотезу. Правда-правда. Я их, эти гипотезы, если хочешь знать, коллекционирую. Может, ты внесешь свежую струю в понимание феномена “чертовой дюжины”?

И вдруг Парсифаля осенило. В какое-то крошечное мгновение он понял все. Все. Кто такие вандереры… Зачем они сотворили “чертову дюжину”… Как работают зажигатели… Все. Все. Он вскинулся, чтобы даже не сказать, а прокричать это непонятно откуда возникшее понимание в чертову лысину Вандерера, но не успел. Словно кто-то щелкнул клавишей, и свет понимания погас, исчез, не оставив в памяти ни единого следа, кроме горького привкуса, какой бывает на утро от съеденного по вечеру шоколада.

Он точно слепой шарил по закоулкам сознания, отыскивая хоть след, хоть намек – дьявол с этим пониманием! – к добру, ко злу или вообще ни к чему существование отпрысков неизвестных родителей?!

И лишь холодный рассудок подсказывал – рациональное человечество больше не имеет права на подобные суждения. В пространстве, лишенном этического абсолюта, бессмысленно соизмерять свое понимание добра и понимание добра с какими-нибудь вандерерами. Утеряна точка отсчета любви, забыты единицы измерения справедливости.