– Мой зубной врач меня в избытке ими обеспечивает.

– Мужчина, “забывающий” у женщины зубную щетку, это мужчина, который хочет прийти к ней еще.

Моя паника усилилась. Я оглянулся через плечо и увидел над дальним гребнем обрывок молнии; дождался грома. Когда опять заглянул в дом, Анабел видно не было. Пришла мысль – и я отнесся к ней совершенно серьезно: задушить ее во время секса, а самому потом броситься под автобус восемь одиннадцать. Идея не была лишена логики и привлекательности. Но слишком жестоко по отношению к водителю…

Я вошел и закрыл за собой сетчатую дверь. С моей помощью в один из прошлых приездов она освободила гостиную от мебели, оставила только коврик для йоги и медитации. От своего кинопроекта она еще не отказалась по всей форме, только “приостановила” его на время, чтобы успокоиться и сосредоточиться. Жила она на половину моего наследства, которую получила от меня при разводе. После возвращения из Берлина мне одного дня с ней хватило, чтобы понять: моя тоска по дому проистекала из фантазии. Она сказала мне в свое время, что она не спагетти с баклажанами, но для меня именно этим-то она и была. И я выстроил для нас новую фантазию – о разводе как единственном шансе на воссоединение.

Анабел была уверена, что в Берлине я ей изменил: вот почему я не позвонил ей вовремя. Чтобы защититься от этого беспочвенного обвинения, я рассказал ей об Андреасе больше, чем следовало. Не об убийстве, не о моем сообщничестве, но достаточно рассказал о том, кто он и какова его история, чтобы объяснить и мою тягу к нему, и мое от него бегство. Она вывела заключение, что он козел и пробудил во мне козла – козла, вернувшегося из Берлина с мыслью о разводе. На самом же деле человеком, с которым я повел себя как козел, был Андреас. Я продинамил его с ужином, а потом только через два месяца послал ему принужденно-высокопарное письмо с извинениями, заверениями и “теплыми пожеланиями”.

Слышно было, как Анабел принимает душ. В гостиной сесть было некуда, поэтому я пошел в спальню и сел на кровать. Небо за окном почернело и казалось твердым, как склон, по которому можно подняться. На тумбочке все книги были о самопомощи и духовном самосовершенствовании; несколько лет назад Анабел высмеяла бы сами эти названия. Мне было ее страшно жаль.

Из ванной она вышла голая, обмотав волосы полотенцем.

– Душ тут отличный, – сказала она. – Советую тебе тоже.

– Приму вечером дома.

– Ты что, боишься меня? Я не собираюсь запирать тебя в ванной. – Она подошла ко мне близко, волосы на ее лобке доминировали в моем поле зрения. – Если я тебе нравлюсь, иди прими душ.

Она не нравилась мне, больше не нравилась, но я еще не придумал способа сказать ей об этом.

– У нас есть что-нибудь для контрацепции после того, как ты порезала презервативы?

– Прими душ, тогда скажу.

Гром ударил, казалось, прямо над домом.

– Ты сказала, хочешь что-то мне показать. Я вошел только за этим.

– Ты же видишь: дождь, гроза.

– Погибнуть от молнии кажется мне сейчас не худшим вариантом.

– Что ж, выбор за тобой, – сказала она. – Душ – или смерть от молнии.

Середина была исключена – середина, представлявшая собой реальность. Я принял душ под раскаты грома и вышел из ванной одетый. Анабел сидела на кровати, скрестив ноги, в своем старом японском шелковом халате, который она намеренно, с душераздирающе явной целью соблазнения, привела в беспорядок; одна грудь была почти оголена. Рядом лежала обувная коробка.

– Гляди, кого я нашла, – сказала она.

Она открыла коробку и вынула Леонарда. Последний раз я видел его пять или шесть лет назад. На яблони за окном свергались потоки ливня.

– Поздоровайся же с ним, – сказала Анабел, любовно улыбаясь мне.

– Привет.

Она взяла бычка и посмотрела ему в глаза.

– Хочешь поздороваться с Томом?

Я не то что говорить – дышать не мог.

Анабел нахмурилась, мягко упрекая Леонарда.

– Почему ты не здороваешься? – Она взглянула на меня. – Почему он молчит?

– Не знаю.

– Леонард, скажи что-нибудь.

– Он больше не разговаривает.

– Он, должно быть, сердится, что ты теперь не с нами. Мне кажется, он хочет, чтобы ты вернулся. – Она погладила бычка. – Прошу, скажи мне что-нибудь.

Не говорите мне о ненависти, если вы не состояли в браке. Только любовь, только годы сопереживания, отождествления, сочувствия могут так глубоко укоренить в твоем сердце другое существо, что от ненависти к нему избавиться совершенно невозможно; особенно если больше всего ненавидишь в этом существе его уязвимость перед тем, что ты делаешь. Любовь упорствует, и вместе с ней упорствует ненависть. Даже ненавидеть свое собственное сердце – не помогает. Не думаю, что когда-нибудь ненавидел ее сильней, чем сейчас – чем за то, что подвергла себя позору моего отказа говорить голосом Леонарда.

– Завтра встречаюсь с твоим отцом, – сказал я.

– Это не голос Леонарда, – промолвила она испуганно.

– Нет. Это мой голос. Убери эту игрушку.

Она отставила бычка в сторону. Потом опять взяла. Потом опять поставила. Ужасно было видеть ее страх и нерешительность. Или, может быть, ужасна была моя власть над ней.

– Я не хочу ничего об этом знать, – сказала она. – Избавь меня, пожалуйста.

Я хотел вообще-то ее избавить, но слишком сейчас ее ненавидел.

– Он принесет мне чек, – сказал я.

Она со стоном упала на кровать, как будто я ее ударил.

– Почему ты так поступаешь со мной?

– На крупную сумму, – сказал я.

– Замолчи! Замолчи ради бога! Я стараюсь тебе угодить, а ты плюешь мне в лицо!

– Он дает мне деньги, чтобы я начал издавать журнал.

Она опять села – теперь глаза у нее сверкали.

– Ты козел, – проговорила она. – Вот ты кто. Козел! Всегда был и всегда будешь!

Я думал, нет ничего хуже, чем видеть, как она уязвлена и посрамлена мной. Но за эту вспышку ненависти я возненавидел ее еще сильней. Я сказал:

– У человека, которому двенадцать лет дают это понять, терпение может и кончиться.

– Тебе не только “дают понять”, ты и есть козел. Да, Том. Гребаный сраный козел-журналюга. Сломал мне жизнь, а теперь плюешь мне в лицо, плюешь.

– Мне казалось, плевки в лицо – это по твоей части.

К ее чести, чувство справедливости в ней еще оставалось. Она умерила тон:

– Да, ты прав. Я была молодая, а он испортил нашу свадьбу, но ты прав: был плевок. – Она покачала головой. – А теперь ты заставляешь меня за него расплачиваться. Вы оба. Теперь вы, мужчины, в меня плюете, потому что я оказалась слабая. Всегда была. И сейчас слабая. Неудачница. Но человек, в которого я плюнула, имеет все, а ты плюешь в человека, у которого не осталось ничего. Разница.