Ненависть и отвращение усилили его пневму, и, вылетев из него, она разрушила не одну стену, а несколько, пробив содрогнувшиеся дома, словно пуля — колоду карт. Падение одного тянуло за собой следующий, и облако пыли все росло и росло, по мере того как новые дома превращались в руины.

Он побежал по переулку вслед за пневмой, опасаясь, что его отвращение может повлечь за собой более тяжкие последствия, чем он предполагал. Пневма направлялась к Ликерши-стрит, где по-прежнему кружили толпы, не подозревающие о ее приближении. Разумеется, то были не невинные овечки, но это не означало, что они заслужили смерть. Он пожалел, что не может вдохнуть пневму с той же легкостью, с которой выдохнул ее. Она уже действовала независимо от него, и все, что ему оставалось, — это бежать за ней, пока она крушила дом за домом, и надеяться, что она израсходует свою силу, не добравшись до уличных толп. Сквозь дождь обломков он мог уже различить огни Ликериш-стрит. Он побежал быстрее, надеясь обогнать пневму, и в тот момент, когда глазам его открылась толпа, ставшая за время его отсутствия еще гуще, он был уже чуть впереди ее. Некоторые оторвались от осмотра товара, чтобы понаблюдать за зрелищем разрушений. Он видел их тупые взгляды, видел их глупые улыбки, видел, как они покачивают головами, видел, что они не способны понять, какая опасность приближается к ним. Понимая, что любая попытка предупреждения утонет в окружающем гаме, он выбежал из переулка и бросился в самую гущу толпы, намереваясь разогнать ее, но его безумствование только привлекло к себе новых зрителей, которые в свою очередь заинтересовались катастрофой в переулке. Один или двое все-таки уловили надвигающуюся угрозу, и любопытство сменилось на их лицах страхом. И наконец, слишком поздно, их тревога передалась окружающим, и началось общее бегство.

Однако пневма действовала быстро. Она пробила последнюю стену, обрушив на улицу дождь камней и деревянных обломков, и поразила толпу в том месте, где она была гуще всего. Если бы Хапексамендиос в припадке очистительного гнева надумал покарать Ликериш-стрит, едва ли он добился бы лучших результатов. То, что еще несколько секунд назад было толпой озадаченных зевак, за одно мгновение превратилось в месиво мяса и костей.

Хотя Миляга находился в эпицентре катастрофы, никакого вреда пневма ему не причинила, и он мог наблюдать, как его ужасное оружие вершит свой суд. Было очевидно, что уничтожение целого ряда домов ничуть не уменьшило ее силы. Ясно было и то, что, врезавшись в толпу, пневма вовсе не следовала той траектории, по которой направили ее губы Миляги. Она отыскивала живую плоть и явно не собиралась успокаиваться до тех пор, пока не истребит всех.

Эта перспектива его ужаснула. Ничего подобного не входило в его намерения. Судя по всему, из ситуации был только один выход, и он немедленно испробовал его, встав на пути пневмы. К этому моменту он уже много раз использовал силу, таящуюся в его легких, — в первый раз против брата нуллианака в Ванаэфе, затем дважды в горах и, наконец, на острове, когда они убегали из сумасшедшего дома Вигора Н’ашапа, — но за все это время он не получил ни малейшего представления о том, как эта сила выглядит со стороны. Что это — отрыжка ярмарочного огнеглотателя или пуля, отлитая из воли и воздуха, почти незаметная до момента, когда она свершит свое дело? Возможно, раньше она так и выглядела, но сейчас, когда он встал у нее на пути, он увидел, что пневма собрала по дороге пыль и кровь и из этих стихий слепила обличье своего создателя. Именно его лицо, хотя и довольно грубо сработанное, двигалось ему навстречу — его лоб, его глаза, его открытый рот, выдыхающий дыхание, которое дала ему жизнь. Приблизившись к своему создателю, пневма не стала замедлять полет и ударила его в грудь точно так же, как и всех остальных. Он почувствовал удар, но не был повержен. Сила, распознавшая свой источник, разрядилась в его организме, растекаясь по телу до самых кончиков пальцев. В следующее мгновение шок прошел, и он остался стоять посреди разрушений, с широко разведенными руками, в облаке пыли, которая медленно оседала вокруг.

Наступило молчание. Словно издалека до него доносились стоны раненых и грохот обваливающихся стен, не до конца разрушенных пневмой, но вокруг него царило затишье, которое было едва ли не благоговейным. Кто-то неподалеку упал на колени — как показалось Миляге, для того, чтобы помочь раненому. Но потом он услышал благословения, которые бормотал этот человек, и увидел, как он протягивает к нему руки. Потом присоединился еще один из толпы и еще один, словно их спасение от пневмы было тем знаком, которого они давно ждали, и теперь поток накопившегося благоговения хлынул из их сердец.

С отвращением Миляга отвел взгляд от благодарных лиц и посмотрел вверх, на пыльную даль Ликериш-стрит. У него было только одно желание: отыскать Пая и найти утешение в его объятиях после всего этого кошмара. Он покинул круг почитателей и пошел вверх по улице, не обращая внимания на тянущиеся к нему руки и крики обожания. Ему хотелось бы отругать их за наивность, но был бы в этом хоть какой-нибудь прок? Что бы он сейчас ни сказал, как бы ни попытался свергнуть себя с только что созданного пьедестала, любые его слова скорее всего оказались бы черновиком для какого-нибудь нового Евангелия. Чтобы этого не случилось, он не произнес ни слова и продолжил свой путь, пробираясь между трупов и обломков, низко опустив голову. Вслед ему летели восторженные благословения, но он никак не реагировал на них, понимая, что даже его сдержанность может быть истолкована как божественное смирение, но ничего не в силах с этим поделать.

Ожидавшая его за Ликериш-стрит пустыня представляла еще более обескураживающее зрелище, чем раньше, но он двинулся в путь, нимало не беспокоясь об опасности. Все ужасы пожаров — ничто в сравнении с воспоминанием о том, как останки Хуззах корчились в нечистотах, или с благодарственными криками (он до сих пор мог слышать их за спиной), возносившими в блаженном неведении о том, что он, Спаситель Ликериш-стрит, был также и ее разрушителем. Но это обстоятельство не делало их менее искусительными.

Все следы радостей, которые некогда видели просторные залы чианкули (клоунов и пони, правда, здесь никогда не было, но цирк эвретемеков заставил бы умереть от зависти любого продюсера Пятого Доминиона), давно исчезли. Залы, в которых отдавалось гулкое эхо, превратились в место скорбного траура — и скорого суда. На этот раз обвиняемым был мистиф Пай-о-па, а обвинителем — один из немногих юристов, оставшихся в живых после автарховских чисток, астматичный и сухопарый индивидуум по имени Тез-рех-от. Аудитория состояла из двоих — Пай-о-па и судьи, но тот произносил свою речь так, словно зал был переполнен. Первым делом он заявил, что преступлений мистифа хватит на дюжину смертных приговоров. Уж не забыл ли он в своем высокомерии, что мистиф — священное существо и проституировать в другом мире (причем в Пятом Доминионе, этом болоте пошлых и мелких душонок, незнакомых с чудом!) это не просто грех сам по себе, это еще и преступление против своего народа? Он покинул родину чистым и непорочным, а вернулся испорченным и развращенным. Мало того, он притащил с собой из Пятого Доминиона какую-то тварь, а потом еще имел наглость открыто заявить, что эта тварь — его муж.